Стояла безлунная, звездная ночь. Необъятный густой лес покрывал мрачную, пустынную местность и уходил черной лентой вплоть до самого горизонта. В темноте ночи он казался каким-то страшным чудовищным змеем-драконом, ощетинившим на хребте свои иглы; с правой стороны к лесу примыкала глубокая балка, она была не менее страшна, чем этот лес, и казалась колоссальной пастью, в глубине которой смутно чернели какие-то бесформенные руины… Нигде не видно было ни малейшего признака человеческого жилья… Все было мертво и безлюдно кругом… Даже порыв ветра не нарушал этой страшной тишины; даже вопль дикой птицы не потрясал этого застывшего воздуха… Между звездным небом и черной землей висела непроглядная тьма. Казалось, проклятие Божие царило над этой пустынной местностью, отданной во власть смерти…

Но вот пролетела бесшумно над оврагом ночная птица, вдали промелькнула еще крылатая тень и исчезла в пологе тьмы… Видно, необычное что-то вспугнуло отшельников чащи.

Действительно, в глубокой расщелине балки, окруженной со всех сторон черной стеной леса, тлели теперь костры. Вокруг них группами сидели и лежали казаки. Одежды их были изорваны и запылены; лица мрачны и утомлены. Во всех группах царило угрюмое молчание… Иногда только кто-нибудь отзывался злобным словом, и снова воцарялось молчание.

У деревьев стояли привязанные и неразседланные лошади.

Судя по мрачным, утомленным лицам казаков и по изнуренному виду коней, можно было догадаться, что они совершили в этот день какой-то быстрый, непосильно–утомительный переезд. В стороне от других казаков, у отдельного костра, сидели на разостланной попоне два человека, очевидно, начальники этого отряда.

Костер уже погасал, но, занятые своими думами, путники не обращали на него внимания. Красноватый отблеск углей освещал кровавыми тонами лица обоих. В одном из них не трудно было узнать Тамару; сосед же его, в сравнении с ничтожной фигуркой этого трусливого негодяя, казался героем. И впрямь, он был удивительно статен и красив. На нем была дорогая одежда, за поясом торчали великолепные пистоли и кинжалы; голову покрывала роскошная соболья шапка с двумя белыми страусовыми перьями, прикрепленными бриллиантовым аграфом; подле казака лежала драгоценная гетманская булава, украшенная бирюзою и сапфирами. Он не был молод, но лицо его сохраняло еще мужественную свежесть и следы редкой красоты. Теперь оно, освещенное багровым отблеском тлеющих углей, глядело сурово и мрачно; соколиные брови гетмана были злобно сдвинуты, темные глаза угрюмо глядели в реющую кровавым золотом груду раскаленных углей, словно хотели там отыскать ответ на терзавший его душу вопрос; вокруг сомкнутых презрительно губ лежали морщины, казавшиеся какими-то черными излучинами, избороздившими еще молодое лицо. Что-то трагическое было во всей его наружности.

Если бы не подымавшаяся бурно под роскошным жупаном грудь, то гетмана можно было принять за мраморное изваяние отчаяния и злобы — так неподвижно было его лицо. Несколько раз Тамара бросал боязливый взгляд на своего соседа, желая затеять разговор, но боялся нарушить угрюмое молчание гетмана.

Но вот гетман очнулся. Подтолкнувши ногою в потухающий костер сырое бревно, он произнес глухо и отрывисто, не обращая к Тамаре своего лица:

— Послал ли ты казаков на разведки, узнать, где остальные части нашего войска?

— Все исполнил, ясновельможный гетман, — отвечал поспешно Тамара, — Перебейнос остановился в Красном Куте, за 7 миль от нас, остальные тоже, верно, недалеко. Теперь мы в безопасности. Дорошенко хотел еще преследовать нас, но татары, захвативши в плен почти все лядское войско, повернули к Каменцу, за ними последовал и Дорошенко. Они погнали за собою всех пленников, а которые были попроще, тех резали тут же на месте.

— О, когда бы они перерезали их всех до единого, а найпаче того быка Лужицкого! — вскрикнул злобно гетман. — Я сам бы поклонился им всем до земли! Щенок!! Мальчишка бешеный, безмозглый! Он вырвал у меня из рук победу, которая покончила бы всю справу одним ударом.

— Еще бы, еще бы! — подхватил Тамара. — Клянусь всеми дьяволами из пекла, с таким полководцем нельзя было ожидать какого-либо добра! Я сам удивляюсь, как мог Собеский поручить ему региментарство над войском? Бьюсь об заклад, что в ногте твоей ясновельможности больше разума, чем в голове этого бешеного мальчишки. Бей меня Перун, что жалнерам не хотелось идти под его команду, как волу под обух… О, если бы я…

— Не то, не то! — перебил Тамару запальчиво Ханенко. — Когда бы он послушал моего совета, мы праздновали бы сегодня такую победу, какая повернула бы колесо неверной фортуны раз навсегда. Теперь бы прятался по ярам не я, а ставленник татарский — Дорошенко! Сам вспомни, ведь победа была уже здесь, здесь! — Ханенко сжал кулак и потряс им в воздухе. — И этот блазень вырвал ее у меня!.. Мы уже отбили было от Дорошенко моего полковника Перебейноса, соединились с ним и погнали татар за Буг, в топкие болота… Там они были уже безопасны для нас, тем более, что хан начал отступать… Нам надо было воспользоваться смятеньем и броситься на Дорошенко, чтобы смять казаков, захватить их гетмана в плен, а с татарами покончили бы потом. Но разве он захотел меня слушать? Щенок, блазень! Ему захотелось дешевой победы — догонять бегущих татар… И что же? Как не доказывал я ему, что нельзя разрывать войско на две части, — он вырвался, бросился за татарами, переправился через Буг… и завяз со своими сорокапудовыми гусарами в болоте… А татаре, увидев, что войско разорвалось на две части, повернули фронт и, окружив завязших, начали сечь гусар, как баба капусту.

— На счастье еще, ясновельможный гетмане, что жадность их задержала возле ляхов, — вставил Тамара, который еще до сих пор не мог оправиться от пережитого им во время битвы страха, — а то они могли бы соединиться с Дорошенко и окружить нас.

— Ге, что же! — лицо Ханенко вспыхнуло. — Было бы лучше: мы бы их приняли на грудь, а не на спину, как это сделал Лужицкий; проклятый трус, тотчас же обратился в бегство и бросил меня с четырьмя тысячами казаков против двадцатитысячного врага!

— Но, ясновельможный гетмане, напрасно ты раздражаешь себя; что ж было делать? Когда бы все войско наше состояло из Гекторов и Ахиллов, то и тогда оно должно было бы отступить перед таким подавляющим врагом.

— Молчи, пане, когда не понимаешь ничего! — вскрикнул гневно Ханенко, метнув на Тамару яростный взор. — Для воина легче лечь на поле битвы, чем отступить хоть перед ста тысячами врагов! Если бы сама судьба повстала на нас, если бы враг задавил нас числом, то еще можно бы стерпеть такую обиду, но если дурень вырывает из рук наших победу и заставляет победителя обратиться в бегство, тогда можно осатанеть от бешенства, тогда можно проклясть весь мир, своими же руками растерзать свое сердце! О, сто тысяч проклятий на голову этого труса! Пусть придумают ему люди самую страшную муку, какая только есть на свете; пусть карает до вечного суда дьявол его душу, чтобы она не знала ни одной минуты