прибудет и разметет эту чернь, как уличный сор.

— А как же дать ведомость пану Рославцу, вот что, друже, придумай! — заметил Самойлович Забеле. — Ведь мятежники окружили Батурин сплошными лавами, через которые удалось бы прорваться незамеченным лишь на ведьме верхом!

— Это плохо! — вздохнул Забела.

— А вот разве что, — соображал вслух Самойлович, — в подвалах, кажись, есть под мурами потайной лаз?

— Есть, есть, — отозвался генеральный обозный, — комендант его знает… Только лаз идет не далеко, лишь до колодцев, что в Лисичьем яру… а там теперь ворог…

— Велелепно, — обрадовался Самойлович, — лишь бы выйти не из ворот, — а там, затесавшись в толпу, можно сказаться и хуторянином, наколотить им гороху с капустой. У меня есть такой пройда, что и черта рябого перебрешет, — так я сейчас к коменданту, а Горголю — в лаз. Вам же всем нужно приняться за вооруженье муров и бойниц. Гайда ж, братове! Все наше спасенье в бодрости и отваге!

— Будь головою нам, друже Иване, а мы за тебя своих не пожалеем! — шумно воскликнули собравшиеся старшины и вышли вслед за Самойловичем на майдан.

Между тем подслеповатое утро рассвело в чахлый день, озаривший своим светом и бледные, встревоженные лица защитников замка, и темные массы осаждающих. Последние безнаказанно теснились уже под валами у самых стен замка и захватывали сложенные там бревна. Среди надвигающихся к крепости масс гарцевала на белом коне Марианна и устраивала ряды, направляя и возбуждая повстанцев.

Несколько вдали, на холме, стоял старый полковник Гострый и давал приказы окружавшим его атаманам отдельных ватаг; выбившийся у него из-под черной шапки клок волос казался издали серебристой змеей, повисшей над ухом, а развевающиеся седые усы напоминали трепещущие у могильных крестов длинные, белые хусточки.

Самойлович, отдавши приказания коменданту, начальникам стрельцов и милиции, вышел с хорунжими и есаулами на площадку над главной брамой, где установлены были два небольших единорога. Осаждающая толпа, заметив генерального судью, приблизилась к браме, из ближайших рядов выделилось несколько всадников с Марианной во главе; у одного из них, у Андрея, на конце копья развевался белый платок.

— Где вы подели нашего гетмана? — крикнул вверх зычно Андрей.

— Мы тут ни при чем, — ответил кротко Самойлович. — Видит Бог Вседержитель! — поднял он руку к серому, свинцовому небу.

— А кто же при чем? — повторил Андрей.

— Сами объявляют в универсалах, что схватили гетмана, как изменника, и отправили в Москву, а теперь — ни при чем! — загалдели окружавшие Андрея атаманы.

— Да это он, панове, и выкопал яму нашему батьку, это он и взвел поклепы на несчастного, чтобы свалить его да вырвать из рук булаву! — подняла голос Марианна, указывая рукой на Самойловича. — Это он — Иуда и Каин! Его первого требуйте!

Помертвел Самойлович и почувствовал, как холодные мурашки поползли у него по спине.

— Клянусь вездесущим Господом, клянусь пресветлыми силами херувимов и серафимов, — говорил он дрогнувшим голосом, — что это дело воевод московских, они проведали про сношения гетмана с Дорошенко, про решение Многогрешного пристать вместе с ним к Турции и ночью ворвались в замок с стрельцами, схватили гетмана и вывезли до света из Батурина в Путивль, а оттуда в Москву… Мы только на другой день к полудню доведались, что гетмана нет в замке.

— Отчего же вы за такое бесправье не схватили самих воевод? Отчего же не бросились в погоню за лиходеями? — кричал Андрей, и его громовый голос не только возбуждал наступавшие ряды мстителей, но и смущал высыпавших на муры милиционеров.

— В погоню уже было поздно пускаться, а напасть в Батурине на царских стрельцов не хватило сил, да и было бы то уже явным клятвопреступным бунтом противу царского величества, противу нашего благословенного Богом державца… Как же дерзнули б мы на такое страшное дело без рады всех полков, всего народа и всей Украйны?

— Брешет он все, — крикнула своим отрядам Марианна, — ни одному слову этого аспида верить не можно! Это через его вероломство, клянусь вам, и Многогрешный погиб.

— Что же ты, пане, сваливаешь все пакости на стрельцов да на воевод, — обратилась она снова к Самойловичу, — а сам-то что теперь чинишь? Оправдываешь в универсалах разбой и насилие тем, что якобы гетман был действительно зрадником! Да ведь без громадского суда, по нашим статутам, не можно и простого казака связать, как собаку, и вышвырнуть на погибель, а не то гетмана? Да после этого всех нас будут шквырять батожьем, а вы станете оповещать, что так, мол, и след. Требуйте, братове, — повернулась она круто к своим, — всю старшину на суд, а коли она на суд к нам не выйдет, так разнесем и гнездо этих запроданцев, перевертней!!

— Старшину подавай сюда всю, а не то — всем погибель! — гаркнули на предложение Марианны атаманы, и на этот крик откликнулись перекатным эхом сомкнутые лавы мятежников.

Самойловичу почудилось даже, что и меж рядами защитников замка глухо пронеслось: «Что ж, — это правда!»

— Я передам ваше желание старшине и сейчас же принесу вам ответ, — промолвил он атаманам Гострого и быстро удалился с площадки над брамой.

А Марианна между тем поскакала на своем аргамаке вдоль стен и валов замка, покрикивая:

— Выдайте вашу старшину, выдайте, коли хотите спасти свои животы: старшина вас запродала в неволю!

Эти возгласы производили впечатление на милицию, а главное — на обывателей Батурина, и недовольство старшиной начинало охватывать толпившиеся группы, прорываясь то там, то сям сдержанным ропотом.

Время шло. Собравшиеся перед брамой атаманы повстанцев ждали решения генеральной старшины, а остальные готовились к приступу. Массы строились в густые колонны и надвигались со всех сторон к онемевшей, в ожидании смертельного боя, крепости. В передних лавах виднелись лестницы, наскоро смастеренные из древок копейных; во главе каждого отряда развевался цветной стяг, а по рядам колебались и перекрещивались блестящие линии копий, так что растянутые отряды издали напоминали какие-то ползущие чудовища, покрытые иглистою щетиной.

А внутри замка вдоль стен и бойниц бесшумно строились защитники крепости, обреченные на верную смерть. Многие шептали беззвучно молитвы и крестились нетвердою рукой. В бледных их лицах и в тусклом огне глаз отражалась тупая покорность судьбе; но в иных группах ропот и блуждающие взоры обнаруживали отчаянную решимость на все, ради спасения… Только те, что суетились еще около амбразур и тащили на себе к ним орудия, только те и казались теперь более бодрыми и равнодушными ко всему.

На внутреннем же дворе замка, у самой почти брамы стоял уже, в ожидании страшной минуты, причт церковный с хоругвями и иконами; во главе его находился и замковый священник, в полном облачении и с распятием в руке. Мрачным, погребальным настроением веяло от этих крестов и хоругвей; всякий проходящий преклонял пред ними колени и с оборванным вздохом отправлялся молча к своему посту.

Вот вышел наконец и Самойлович из замка, мрачный, взволнованный, и направился к священнику взять у него благословение и напутствие…

А атаманы Гострого все ждут еще по ту сторону брамы решения старшины. Уже не раз они требовали с угрозами у осажденных ответа и получали на то от них: «зараз»; уже не раз и от Гострого, и от Марианны слышались понукания не медлить и действовать, но они все еще ждали… Наконец терпение истощилось, и атаманы приказали подступившим отрядам: добывать силою замок и разгромить Батурин.

Загудела толпа, заколыхались энергически копья, засверкали обнаженные сабли…

Уже передовые ряды бросились было с бревнами к главным воротам, уже пронесся было вихрем бранный клич: «На погибель!» и отразился слабым откликом с замка: «До зброй!», — как на вышке брамы появился вдруг Самойлович и взмахом платка остановил неприятельское движение.

— Рада генеральных старшин объявляет вам, шановные, любые братья, — заговорил он вкрадчивым голосом, — что она тронута вашей заботой о судьбе гетмана; ее изумляет лишь то, что родные, единоверные братья подходят к своим братьям с дреколием, а не приглашают их любовно на раду? Ведь