Я оборачиваюсь и смотрю на тебя с легкой улыбкой. Знал бы ты, сколько посуды я перемыл вручную после приемов и банкетов у Дурслей дома... тем временем как Дадлик обжирался - по-другому и не скажешь - конфетами из шикарных коробок. В детстве он хотя бы одной делился из сотни, а вот потом... У тебя можно есть печенья, сколько захочется, быть для тебя ласковым и ручным, кормить тебя вкусной едой и получать за это «спасибо», и - что самое главное - быть с тобой. Рядом. Быть вместе с тобой, и за это я променял бы все на свете, абсолютно все. Наверное, поэтому я висну у тебя на шее со своим очередным поцелуем.

Ты поистине вечный ребенок. Тебя так легко предугадать, что остается только приобнять за пояс и ответить на поцелуй, перехватывая инициативу и наступая самому. Потому осторожно отстранить и направиться в спальню, придерживая тебя рядом и многообещающе исследуя кончиками пальцев твою поясницу.

Я смотрю на тебя с такой верой в глазах, что ты, наверное, смеешься мысленно. Не в лицо, нет - ты для этого слишком умен, мудр и... любишь меня? Не знаю. В это слишком страшно верить, и еще страшнее - на это надеяться, но я все равно смотрю на тебя со своим дурацким детским восхищением. Ты мой замечательный, любимый и самый восхитительно родной человек, и мне плевать на все условности - особенно тогда, когда ты касаешься меня так... и тем более - здесь...

И вот мы лежим на кровати, уставшие, ленивые и очень молчаливые. У меня хорошо получается тихо- тихо сопеть, уткнувшись тебе в плечо носом, и тебя это даже не раздражает - по крайней мере, ты продолжаешь меня обнимать. Ты всегда молчишь после секса, и, я думаю, будь ты магглом, ты бы обязательно курил после оргазма. Меня ты курить отучил, но иногда я все равно тайком достаю где-нибудь сигаретку-другую - там, где тебя нет и точно не будет еще несколько часов после моей последней затяжки. Ты меня не ловишь, хотя я и знаю, что ты наверняка догадываешься.

Ты вообще делаешь для меня все. Нарочно ли, случайно, но ты стал для меня тем единственным взрослым и любящим, которого не было все мое детство. А еще ты тот единственный равный, который показал мне одну не очень хорошую сторону светлой магии - вернее, не очень светлую. Потому что так хорошо может быть только от чего-то не очень... благого, наверное. Хотя кто его знает? Уж точно не я, такой глупый и совсем еще ребенок, которым я люблю быть. И по этой причине я нарушаю молчание минут через двадцать очень глупым вопросом:

- Северус... а у нас это надолго?

Я чуть поворачиваю голову и смотрю тебе в глаза:

- Это «Мы»?

- Угу, - я выдерживаю твой взгляд и тут же сникаю. - Ты можешь не отвечать, если не хочешь или не знаешь. Просто... - я пытаюсь не показывать, что мне немного грустно из-за всех этих навязчивых мыслей о моем детстве, о том, как ты внезапно изменил все, что было раньше, и как я не хочу туда, обратно. Нет, правда, я готов цепляться за эту связь сколь угодно, но ведь упрямая гриффиндорская гордость никогда не позволит мне пасть слишком низко и умолять тебя, если вдруг что. Поэтому мне очень, просто жизненно важно узнать сейчас ответ. Пожалуйста...

Я чуть пожимаю плечами:

- Не знаю. Думаю, пока нам не надоест. Но такое, скорее всего, будет еще не скоро, - я задумчиво поглаживаю непослушные прядки твоих волос. - Тебя беспокоит, что мы можем расстаться?

Поднимаю глаза опять и, прикусив губу, киваю. Я очень сильно стараюсь не выдать себя, и из-за этого, наверное, все мои переживания становятся еще отчетливее. Я слишком остро ощущаю, что ни о какой гриффиндорской гордости и чести не может быть и речи, и что, если надо будет, я встану на колени и буду молить, но не дам сломать свою сказку и убить свое «долго и счастливо». Слишком дорогой ценой мне оно далось.

И еще я очень сильно, даже слишком, чувствую, что, если только ты спросишь, почему, я расскажу тебе. И ты в который раз станешь первым - на этот раз тем, кому я открою свое детство: такое, каким оно было по-настоящему. Без ужастиков о чулане, без сахарных сказок о добрых магглах, но с равнодушием, холодом и яростью, одиночеством и жизнью по линейке.

Не надо быть излишне наблюдательным, чтобы понять, что тебя что-то сильно беспокоит. Вопрос в том: что?

- Пока никаких предпосылок к этому нет, так что ты можешь быть спокоен. Но о том, что тебя так гнетет, лучше расскажи сейчас.

Мне всего-то нужно - посмотреть в твои глаза, чтобы понять, что больше ничего из того, что было, уже нет, и прижаться еще чуть-чуть крепче, чтобы только коснуться твоего плеча губами и тихо начать свою исповедь.

- Я... просто не могу избавиться от мыслей о детстве. Знаю, для тебя я ребенок, и я сам люблю быть им для тебя, но это ведь еще и потому, что в детстве у меня не получалось им быть. Ты... да никто, в сущности, не знает, как я жил там. Я и сам не знаю, как не сломался там, на Прайвет Драйв, в доме номер четыре, - я устраиваюсь удобнее и кладу голову тебе на грудь. Слушаю два - нет, три - удара сердца и продолжаю. - В сущности, о самом раннем детстве у меня не очень плохие воспоминания. Тетя Петуния тогда еще думала, наверное, что из меня может вырасти нормальный мальчик. Прилизанный, хорошо учащийся, подобострастно склоняющийся перед деловыми партнерами дяди Вернона. Поэтому она и растила меня лет до шести почти как Дадлика. Нет, меня не обнимали, не целовали, да и разговаривали редко, но кормили и поили, когда я хотел. И чулан тогда был без пауков - хотя, наверное, это было плохо. Потом они составляли мне неплохую компанию, - я усмехаюсь и думаю о том, что, если бы вы с мамой не поссорились, то ты мог бы забрать меня после ее смерти к себе. И тогда... нет, не нужно об этом думать. - А когда мы с Дадли пошли в школу, все вдруг так резко изменилось... я что-то там натворил плохого в первый же день, испугавшись - ну, то есть, магическое. И вот тогда я узнал, что такое их равнодушие на самом деле. Меня как будто перечеркнули. Раньше был Гарри, а стал живой большой крест, который может перемещаться по дому только с тряпкой в руках, а когда Дадли и дяди Вернона нет дома - готовить под присмотром тети Петунии. Это там, у нее на кухне, я печенья научился выкладывать по линеечке. Понимаю, звучит очень глупо и по-детски, но там было очень одиноко и грустно. Всегда. А потом, когда в Хогвартсе история начала повторяться, и все от меня отдалились, вдруг появилась эта соломинка в виде отношений с тобой - таких болезненных, обостренных, оголенных, как провода... я ухватился, и в итоге это поменяло мою жизнь так сильно, что безумно боюсь попасть обратно[/u].

Я смотрю на тебя очень обнадеженно, а потом опять прячу взгляд, и утыкаюсь лицом тебе в грудь, чтобы только не видеть твоей реакции. Ведь я... хочу узнать, но боюсь.

Некоторое время я молчу, обдумывая то, что ты рассказал. В чем-то мне знакомо твое детство - я сам рос не в идеальной семье. Но все-таки у меня всегда была мама. Именно мама, не мать, как можно было бы предположить из моего вида:

- Попасть в детство невозможно ни для кого, и ты не исключение, - я понимаю, что говорю совершенно не о том, что ты хочешь услышать, но ты ведь уже научился понимать то, что я обычно прячу за словами. Тем более, когда я прячу за ними что-то важное.

Я целую тебя куда-то в плечо или ключицу и слегка потираюсь щекой о гладкую кожу, а потом тихо спрашиваю:

- Но ведь рядом с тобой я могу не думать о том детстве, которое у меня было? - и за моей неуклюжей фразой кроется больше, чем я могу сказать на самом деле, но сейчас мне намного более важно услышать твое «да», твое согласие с чем бы то ни было, и просто прижаться к тебе еще крепче, чтобы только не заплакать от дурацких, совершенно идиотских мыслей, заполонивших голову и никак не желающих оттуда выметаться.

- Рядом со мной тебе не нужно о нем думать. Ты уже не ребенок и ты это знаешь, - я ерошу твои волосы и прижимаю к себе, приобнимая за плечи.

И твои слова значат для меня больше, чем все, что я когда-либо слышал от взрослого. Нет, правда, это слишком, и я все-таки сглатываю вставший у горла комок. Шмыгаю носом и обнимаю тебя за шею, прикасаюсь губами к твоему подбородку, прикрываю глаза и думаю о том, что счастье - это не только «долго и счастливо», но еще и предварительно вымученное и выстраданное, что счастье чаще всего нужно заслужить, а я обошелся еще малой кровью по сравнению с тобой. И я буду держаться за этот невозможный шанс, всегда-всегда, обещаю.