восстановить монархию. Именно над этими надеждами иронизировал Михаил Булгаков в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных».

Петр Николаевич вспоминал:

«В приемной мне бросился в глаза какой-то полковник с бритой головой и клоком волос на макушке, отрекомендовавшийся полковым писарем „Остраница-Полтавец“. Он говорил исключительно на „украинской мове“, хотя и был кадровым русским офицером. Дежурным адъютантом оказался штабс- ротмистр Кочубей, бывший кавалергард. Мы разговорились. Он рассказал мне о перевороте, о той, будто бы бескорыстной, помощи, которую оказывают Украине немцы, о популярности Скоропадского. По его словам, в самом непродолжительном времени будет сформирована большая армия, средства на которую обещали немцы. Во главе армии должен был стать военный министр генерал Рагоза, бывший командующий IV армией. Начальником генерального штаба состоял полковник Сливинский, способный офицер, которого я знал по Румынскому фронту. Другие области управления находились в руках лиц, мне большей частью совершенно неизвестных, главным образом связанных с Украиной. Я был чрезвычайно поражен, услышав среди имен членов правительства имя товарища министра иностранных дел Палтова, по словам Кочубея, имевшего на гетмана исключительное влияние. Палтов был личностью с весьма темным прошлым, замешанный в чрезвычайно грязных денежных делах, за что своевременно лишен был камергерского мундира.

Я не успел закончить разговора, как вошел Скоропадский. Мы расцеловались и отправились завтракать. За завтраком разговор имел исключительно частный характер. Скоропадский рассказал о себе, я передал ему о том, что пережила моя семья, вспомнили общих знакомых.

После завтрака мы перешли в кабинет. Скоропадский стал рассказывать о последних событиях на Украине, о работе его по устройству края, о намеченных формированиях армии.

— Я очень рассчитываю на тебя, — сказал он, — согласился ли бы ты идти ко мне начальником штаба?

Я ответил, что, не успев еще ознакомиться с положением дела, не могу дать какого-либо ответа, но что во всяком случае мог бы работать исключительно как военный техник.

— Не будучи ничем связанным с Украиной, совершенно не зная местных условий, я для должности начальника штаба, конечно, не гожусь.

Я поспешил повидать всех тех, кто мог мне дать интересующие меня сведения. Все эти сведения только подтвердили мои сомнения. У Сливинского я подробно ознакомился с вопросом формирования армии. Немцы, всё обещая, фактически никаких формирований не допускали. Сформированы были лишь одни войсковые штабы и, кажется, одна „хлеборобская“ дивизия. Никакой правильной мобилизации произведено не было, да и самый мобилизационный план не был еще разработан. Ни материальной части, ни оружия для намеченных формирований в распоряжении правительства не было».

Что ж, кавалергард Кочубей и полковник Остраница-Полтавец вполне могли бы послужить прототипами поручика Шервинского в «Днях Турбиных», лейб-гвардейца и гетманского адъютанта, пытающегося говорить на «мове». И перспективы формирования на Украине мощных антибольшевистских армий Михаил Булгаков оценивал примерно так же, как и Врангель, — стоит припомнить диалог Шервинского и Алексея Турбина:

«Алексей. Одну минуту, господа!.. Что же, в самом деле? В насмешку мы ему дались, что ли? Если бы ваш гетман, вместо того чтобы ломать эту чертову комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, ведь Петлюры бы духу не пахло в Малороссии. Но этого мало: мы бы большевиков в Москве прихлопнули, как мух. И самый момент! Там, говорят, кошек жрут. Он бы, мерзавец, Россию спас!

Шервинский. Немцы бы не позволили формировать армию, они ее боятся.

Алексей. Неправда-с. Немцам нужно было объяснить, что мы им не опасны. Конечно! Войну мы проиграли! У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем вообще всё на свете: у нас большевики. Немцам нужно было сказать: „Вам что? Нужен хлеб, сахар? Нате, берите, лопайте, подавитесь, но только помогите нам, чтобы наши мужички не заболели московской болезнью“. А теперь поздно, теперь наше офицерство превратилось в завсегдатаев кафе. Кафейная армия! Пойди его забери. Так он тебе и пойдет воевать. У него, у мерзавца, валюта в кармане. Он в кофейне сидит на Крещатике, а вместе с ним вся эта гвардейская штабная орава».

Примерно так же думал и Врангель. Вероятно, барон надеялся, что Скоропадский сможет сформировать сильную армию из десятков тысяч осевших на Украине кадровых военных, но после встречи с гетманом и бесед со знакомыми офицерами эти надежды рухнули. Кроме того, Врангель уже не сомневался, что Германия должна в скором времени проиграть войну: «Я считал, что выступление Америки с огромным запасом живой силы и средств должно было склонить весы победы в сторону наших бывших союзников».

Скоропадскому же он сказал: «Я думаю, что мог бы быть наиболее полезным в качестве военачальника, хотя бы при создании крупной конницы. К сожалению, поскольку я успел ознакомиться с делом, я сильно сомневаюсь, чтобы немцы дали тебе эту возможность. Многое из того, что делается здесь, для меня непонятно и смущает. Веришь ли ты сам в возможность создать самостоятельную Украину?»

Скоропадский в ответ стал доказывать, что Украина имеет все предпосылки стать жизнеспособным самостоятельным государством, что стремление к независимости давно жило в украинском народе и что в этом направлении много поработала Австрия. Павел Петрович прямо заявил: «…объединение славянских земель Австрии и Украины и образование самостоятельной и независимой Украины, пожалуй, единственная жизненная задача», продемонстрировав тем самым полное отсутствие чувства политической реальности. Разумеется, Германия и Австро-Венгрия никак не могли позволить Скоропадскому присоединить к Украине австрийские Восточную Галицию и Северную Буковину и венгерское Закарпатье. Такую «Великую Украину» могли бы, чисто теоретически, поддержать только страны Антанты, да и то лишь в случае, если бы они отказались от идеи восстановления России в довоенных границах. Но для того, чтобы Англия, Франция и США выступили за присоединение к Украине бывших провинций Австро-Венгрии, необходимо было, чтобы Германия и ее союзники потерпели поражение в Первой мировой войне. А германские и австрийские штыки были единственной опорой, на которой держался режим Скоропадского. И не было никаких оснований полагать, что Антанта захочет его поддержать. Без труда можно было найти более популярного у местного населения политика, хотя бы С. В. Петлюру, чтобы поставить его во главе независимой Украины.

Врангель же не собирался строить независимую Украину ни со Скоропадским, ни с Петлюрой, ни с кем-либо еще, до конца жизни оставаясь приверженцем «единой и неделимой России», пусть и не всегда открыто выдвигая этот лозунг.

В мемуарах Петр Николаевич признавался: «Я не пережил в рядах армии полного развала войсковых частей, и только здесь я отдал себе в полной мере отчет о тех страданиях, лишениях и унижениях, которые пережили за последние месяцы русские офицеры. Бестрепетно выполняя свой долг до конца, большинство офицеров, сплотившись вокруг родных знамен, видело смерть родных частей, предательство и трусость тех самых солдат, которых они еще недавно водили к победам, злобу и оскорбление со стороны недавних своих подчиненных, с которыми вместе переживали радости и невзгоды боевых дней».

Врангель вообще всю жизнь стремился уберечь себя от присутствия при катастрофах. Ему это удалось и в 1917 году, и позднее, когда терпели крах деникинские Вооруженные силы Юга России.

Пока что барон решил поселиться в своем имении под Бобруйском, в Минской губернии — благо этот район тоже входил в зону германской оккупации. Перед отъездом он встречался с собравшимися в Киеве офицерами и из бесед с ними вынес довольно скептическое отношение к Добровольческой армии. В мемуарах, объясняя, почему он сразу не присоединился к Белому движению, Врангель в свое оправдание писал: «Здесь, в Киеве, жадно ловили они каждую весть о возрождении старых родных частей. Одни зачислялись в Украинскую армию, другие пробирались на Дон, где только что казаки очнулись от большевистского угара и выбрали атаманом „царского“ генерала Краснова, третьи, наконец, ехали в Добровольческую армию. О последних почти ничего известно не было. Имена генералов Алексеева, Корнилова и Деникина давали основание думать, что начатое ими на Кавказе дело несет в себе зародыши действительного возрождения чести и достоинства России. Однако доходившие с разных сторон сведения представляли добровольческое движение как безнадежные попытки, обреченные заранее на неуспех за