Дождь, не ослабевая, шел всю ночь.

Когда пришел тусклый свинцовый рассвет, они увидели затопленную местность: огромное мерцающее озеро с островами более высоких участков, откуда стекала вода; торчащие кроны акаций походили на спины китов.

— Неужели он никогда не прекратится? — прошептала Сантэн. Зубы ее неудержимо стучали, а холод словно проник в чрево, потому что младенец начал протестующее толкаться.

— Пожалуйста, пусть он перестанет.

Бушмены терпели холод так же стоически, как и все прочие лишения. Дождь и не думал притихать: он только усилился и скрыл все окружающее за стеклянным занавесом.

И вдруг он перестал. Внезапно, сразу: вот он падал сплошной стеной, а вот исчез без следа. Свод низких темных туч раскололся, облака сползли, как кожица со спелого плода, и показалось чисто промытое голубое небо, сверкнуло ослепительно яркое солнце, и Сантэн в который раз поразили контрасты этого дикого континента.

Еще до полудня жаждущая земля выпила все выпавшие на нее осадки. Наводнение минуло без следа. Только в котловине от края до края блестела сернисто-желтая вода.

Но земля очистилась и стала яркой.

Пыль, облеплявшую каждый куст и каждое дерево, смыло, и Сантэн увидела зелень — а ведь ей казалось, что в этой тусклой, львиной масти земле зелени вообще не может быть! Земля, еще влажная, приобрела цвет охры, и оранжевый, и красный; радостно пели маленькие пустынные жаворонки.

Пожитки выложили на солнце, и те сохли, от них шел пар. О’ва не мог удержался и снова станцевал.

— Духи звезд открыли нам дорогу. Они наполнили водой колодцы на востоке. Готовься, Х’ани, мой пустынный цветочек: мы выступим до рассвета.

В первые же дни пути они оказались в новой стране, настолько иной, что Сантэн усомнилась, все ли еще она на том же континенте. Древние дюны слежались и превратились в невысокие холмы, на которых существовала изобильная растительная жизнь.

Леса мопани и высоких киаат (моквы), перемежавшиеся с почти непроходимыми зарослями бумажного дерева, поднимались по краям возвышенности, где выветренные гребни дюн сравнялись с общим ландшафтом. Время от времени на глаза попадались то гигантская серебристая терминалия, то тысячелетний баобаб, возвышавшиеся над остальным лесом на добрых семьдесят футов.

В долинах покрытые пахучими золотистыми травами пространства с разбросанными по ним плоскими кронами жирафовых акаций казались ухоженными парками. Здесь, в низинах, дождем насытились все самые мелкие впадинки: земля буквально бурлила жизнью, в воздухе стоял несмолкаемый гомон птиц.

Среди желтых трав кое-где пробивались тонкие нежные побеги свежей зелени. Словно по мановению палочки доброго волшебника, на земле запестрели целые полянки диких цветов — голубых маргариток и белых ландышей, ярких гладиолусов и десятков других, большую часть которых Сантэн даже не узнавала, что не мешало ей ошеломленно восторгаться их красками и хрупкой красотой, заставившей вновь дивиться невероятной плодоносности Африки. Насобирав цветов, она сплела из них два венка. Один она надела Х’ани на шею, и старая бушменка со счастливым видом стала прихорашиваться, будто невеста.

— Какая жалость, что у меня нет зеркала! Я бы показала тебе, какая ты красавица, — обняла ее Сантэн.

Изобилие Африки проявлялось даже в небе. Наверху вились стаи краснощеких ткачиков, многочисленные, как пчелиные рои; сорокопуты с грудью чистого рубинового цвета мелькали в подлеске, рябки и франколины были жирными, как домашние куры, а в водоемах кишели дикие утки, и длинноногие ходульники, и большие голубые цапли.

— Как все это прекрасно! — восхищалась Сантэн.

После трудностей западных равнин дни путешествия текли легко и беззаботно, а когда путники разбивали лагерь, в их распоряжении оказывалась необыкновенная роскошь — сколько угодно воды, дикие фрукты и орехи и дичь из ловушек О’ва.

Однажды вечером О’ва забрался высоко на раздутые мясистые ветви огромного баобаба и выкурил рой, который поселился в дупле во времена прапрапрадедов и даже еще раньше. Бушмен спустился с полой тыквой, набитой толстыми восковыми сотами с темным ароматным медом желтых цветов акации.

Каждый день встречались новые виды диких животных: лошадиные антилопы, черные, как ночь, с длинными изогнутыми рогами, которые уходили на спину почти до задних ног, капские буйволы, печально держащие долу головы с массивными рогами; от буйволов пахло, как от стад домашнего скота.

— Они приходят с больших рек и болот, — объяснил О’ва. — Идут за водой, а когда она высыхает, возвращаются на север.

Ночью Сантэн проснулась от незнакомого звука, гораздо более страшного, чем лай черноспинных шакалов или безумные вопли и крики гиен. Буря звуков заполнила тьму, поднимаясь до немыслимого крещендо и затихая прерывистым глухим рычанием. Сантэн выбралась из своего маленького шалаша и побежала к Х’ани.

— Что это, старая бабушка? От этого звука внутренности превращаются в воду!

Сантэн дрожала, и старуха обняла ее.

— Даже самые храбрые мужчины дрожат, когда впервые слышат рев льва, — утешала ее Х’ани. — Но не бойся, Нэм Дитя, О’ва произнес заклинание, которое нас защитит.

Той ночью лев нашел другую добычу. Но путники до утра жались к костру, подбрасывая в него дрова, и заметно было, что Х’ани, как и Сантэн, не слишком надеется на заклинания своего мужа.

Львиный прайд кружил вокруг лагеря, держась самого края освещенного пространства, так что Сантэн лишь изредка улавливала движение в темных, нависающих кустах, но на рассвете страшный хор начал стихать, львы ушли на восток, и О’ва показал Сантэн следы огромных кошачьих лап, не скрывая облегчения.

На девятый день с тех пор как они оставили котловину Большого Белого Места, путники подошли к новому источнику в открытом лесу мопани. Впереди вдруг послышался треск, похожий на пушечный выстрел, и все замерли.

— Что это, Х’ани?

Но та знаком велела молчать. Сантэн услышала треск ломающегося подлеска, а потом чистый трубный звук.

О’ва быстро определил направление ветра, как всегда делал в начале охоты, и крадучись повел их широким полукругом по лесу. Он остановился снова под широкой зеленой кроной высокого дерева мопани; здесь он положил оружие и мешок.

— Пошли! — знаком позвал он Сантэн и быстро, как обезьяна, вскарабкался по стволу. Сантэн, почти не замечая выросший живот, последовала за ним и с развилки верхних веток увидела травянистую долину с источником в центре.

— Слоны!

Она сразу узнала гигантских серых животных. Они спускались по дальнему склону долины, направляясь к воде, шли громоздкой валкой походкой, покачивали головами, так что огромные уши хлопали, закатывали и раскатывали хоботы в предвкушении сладкой воды.

Здесь были высоченные старые слонихи с истрепанными морщинистыми ушами, такие худые, что на их спинах проступали позвонки, и молодые слоны с торчавшими желтоватыми бивнями. За ними следовали слоны помоложе, у которых бивни пока не выросли; здесь же семенили шумные слонята, цеплявшиеся за матерей. Во главе стада широким шагом величественно шествовал вожак.

Старый слон был более трех метров ростом и весь покрыт шрамами, толстая кожа мешками свисала у него на коленях и между задними ногами. Вожак расставил уши, словно паруса, а его бивни были в два раза длиннее и толще, чем у любого из молодых слонов в стаде.

Животное казалось очень старым и одновременно не имеющим возраста. Огромное, в глубоких морщинах, оно обладало величием и тайной, которые, подумала Сантэн, составляют суть этой земли.

Лотар Деларей напал на след слоновьего стада спустя три дня после ухода от реки Кунене, и вместе