Призрачный пейзаж пробудил в Сантэн какой-то первобытный суеверный страх, и ее знобило, а когда между древних деревьев задвигалось что-то большое и бесформенное, словно мифологическое чудовище, она, вздрогнув, в ужасе прильнула к Х’ани.

Люди племени сан дрожали от возбуждения, будто охотничьи собаки, рвущиеся с поводка. Х’ани стряхнула с себя руку девушки и ткнула пальцем вперед. Когда глаза привыкли к темноте, Сантэн разглядела гораздо больше живых теней, кроме той, что метнулась первой, но эти были неподвижны, словно большие серые камни. Сантэн насчитала их пять.

Лежа на боку, О’ва перетянул маленький лук, проверил натяжение тетивы, выбрал из кожаной повязки на голове две стрелы, сделал знак Х’ани и стал отползать от вершины дюны. Когда его уже нельзя было увидеть на фоне неба, он встал и исчез в тенях и складках песка.

Женщины лежали за вершиной, неподвижные и тихие, как тени. Сантэн училась звериному терпению, которого требовала эта древняя пустыня от всех живых существ. Небо мало-помалу окрасили первые проблески дня, и теперь девушка яснее видела существ на равнине внизу.

Это были крупные антилопы. Четыре лежали неподвижно, а пятая, более крупная, с мощными плечами и шеей, стояла чуть в стороне. Сантэн решила, что это, должно быть, самец, потому что корпус у него был почти такой же, как у ее любимого Нюажа, а на голове величественно красовались два длинных, угрожающе прямых рога. Девушка вдруг живо вспомнила картину «Дама с единорогом», которую она видела в музее Клюни, куда отец привел ее в день двенадцатилетия.

Свет прибывал, и самец приобрел прекрасный мягкий желтовато-коричневый цвет. На его морде выделялись полосы потемнее, четкий, как у драгоценного кристалла, рисунок, который создавал впечатление, что животное в наморднике, однако во всем облике сернобыка было столько достоинства, что любая мысль о неволе немедленно исчезала.

Он повернул благородную голову в ту сторону, где лежала Сантэн, вытянул трубочки ушей и тревожно махнул темным, лохматым, как у лошади, хвостом. Х’ани положила руку на руку Сантэн, и они обе прижались к земле. Самец долго смотрел в их сторону, застывший и неподвижный, как мраморная статуя, но женщины не шевелились, и, наконец, самец опустил голову и принялся острыми черными копытами рыть мягкую землю.

«Да! Выкапывай сладкие корни, великий и прекрасный самец! — молча уговаривал его О’ва. — Не поднимай головы, вождь всех сернобыков, ешь хорошо, и я так станцую для тебя, что духи всех сернобыков вечно будут тебе завидовать!»

О’ва лежал в ста пятидесяти футах от сернобыка, по-прежнему слишком далеко для его маленького лука. Он покинул тень дюны почти час назад и за все это время преодолел не больше пятисот шагов.

На поверхности равнины виднелась небольшая впадина, скорее символическая, ибо глубиной она была меньше, чем в ладонь, но в тусклом лунном свете зоркий, охотничий глаз О’ва безошибочно засек ее. В эту впадину и проскользнул О’ва, словно маленькая янтарная змейка, и, опять-таки как змея, пополз на животе, медленно и плавно извиваясь, вознося молчаливые молитвы духам Звезды Льва, которые вывели его к этой добыче.

Сернобык внезапно вскинул голову и, тревожно оглядевшись, чутко повел ушами.

«Не тревожься, добрый самец, — упрашивал его О’ва. — Вдохни запах клубня, и пусть покой снова войдет в твое сердце».

Тянулись минуты, и, наконец, самец еле слышно фыркнул и наклонил голову. Гарем желто- коричневых самок, внимательно следивший за ним, заметно успокоился; челюсти животных заработали, пережевывая жвачку.

О’ва скользнул вперед, скрываясь за краем углубления, прижимаясь щекой к земле, чтобы голова не была видна на фоне неба, отталкиваясь от мягкой земли бедрами, коленями и пальцами ног.

Самец выкопал клубень и шумно жевал его, придерживая копытом, чтобы откусывать куски, а О’ва терпеливо и крадучись сокращал расстояние между ними.

«Ешь хорошо, добрый самец, без тебя три человека и неродившийся ребенок к завтрашнему солнцу будут мертвы. Великий сернобык, постой немного, еще совсем чуть-чуть».

О’ва подобрался так близко, как только смел, и все равно оставался слишком далеко. Шкура у сернобыка толстая, а шерсть густая. Стрела — из легкой тростинки, наконечник костяной и не может быть таким острым, как железный.

«Дух Звезды Льва, не отворачивайся от меня», — умолял О’ва; он поднял левую руку так, что маленькая бледная ладонь была обращена в сторону самца.

Почти минуту ничего не происходило, потом самец заметил бестелесную руку, словно вырастающую из земли, поднял голову и посмотрел на нее. Рука казалась слишком маленькой, чтобы быть опасной.

После минуты полной неподвижности О’ва соблазнительно пошевелил пальцами, и самец шумно фыркнул и вытянул морду, принюхиваясь, но легкий утренний ветерок дул в сторону О’ва, к тому же за стариком был обманчивый утренний свет.

Он подержал ладонь неподвижно, потом медленно опустил. Самец сделал несколько шагов к нему, застыл, прошел еще немного, с любопытством крутя головой и шевеля ушами, вглядываясь в склон, где, вжавшись в землю и не дыша, лежал О’ва. Любопытство заставило животное двинуться дальше, и оно оказалось в пределах досягаемости стрел.

Стремительно, как нападающая гадюка, О’ва перевернулся на бок, прижав к щеке орлиное оперение стрелы, а затем выпустил ее. Крошечная стрела, будто пчелка, преодолела разделявшее О’ва и быка пространство и со шлепком вонзилась в разрисованную полосами щеку самца; наконечник проник в мягкую шкуру под ухом, похожим на трубку.

Самец от укола встал на дыбы и развернулся. Самки мгновенно поднялись со своих песчаных лежек, и стадо галопом бросилось вслед убегающему самцу, помахивая длинными темными хвостами и оставляя за собой бледный пыльный след.

Самец мотал головой, пытаясь избавиться от висящей на щеке стрелы; на бегу он терся головой о стволы мертвых деревьев.

— Вонзись глубже! — О’ва был уже на ногах, он приплясывал и кричал. — Держись крепче, стрела, неси яд О’ва к самому сердцу! Неси яд быстро, маленькая стрела!

С дюны к нему бегом спускались женщины.

— Ах, какой хитроумный охотник! — похвалила Х’ани мужа; Сантэн была разочарована: стадо уже исчезло из виду на темной равнине, потерялось в предрассветных сумерках.

— Ушли? — спросила она у Х’ани.

— Подожди, — ответила старуха. — Скоро пойдем за ними. Смотри, О’ва делает магию.

Старик отложил все оружие, оставив на голове только две стрелы и поместив их так, что они напоминали рога сернобыка. Потом приставил к голове ладони и сложил их в маленькие трубочки, придав сходство с ушами оленя, и весь его облик и посадка головы непостижимым образом изменились. Он пофыркивал, раздувал ноздри и рыл землю, на глазах у изумленной Сантэн превращаясь в самца антилопы. Охотник подражал животному столь правдоподобно, что девушка в восторге захлопала в ладоши.

О’ва разыгрывал пантомиму, начав с того момента, когда олень, увидев манившую его руку, лениво приблизился к ней и в него ударила стрела. У Сантэн было ощущение дежа вю, будто она видела все собственными глазами, — до такой степени точно воспроизводилось случившееся.

О’ва поскакал галопом; он прыгал, как сернобык, но потом начал слабеть и спотыкаться.

Он тяжело дышал, опустив голову, и Сантэн вдруг прониклась сочувствием к раненому зверю. Она вспомнила Нюажа, и на глаза навернулись слезы, но Х’ани хлопала в ладоши и одобрительно вскрикивала:

— Умри, о самец, чтобы мы почтили тебя и смогли жить!

О’ва двигался по широкому кругу, его рогатая голова стала слишком тяжелой, чтобы нести ее, он опустился на землю и содрогнулся в последних конвульсиях, когда яд растекся по жилам.

Все это было так убедительно, что Сантэн больше не видела маленького бушмена — она видела быка, которого изображал О’ва. И ни на миг не усомнилась в могуществе заклинаний, которыми окутывал свою добычу О’ва.

— Ах! — воскликнула Х’ани. — Упал! Большой самец издох.

И Сантэн безоговорочно поверила ей.