путешествие, надо вернуться к Месту Всей Жизни. Только там мы поймем смысл случившегося и узнаем, как умилостивить злых духов, которые нанесли нам такой ужасный удар.

Когда Х’ани снова ощутила у себя в руках молодое, плодоносное тело, ее печаль слегка развеялась; в ее высохшей, лишенной молока груди ожил задавленный болезнью материнский инстинкт.

«Может быть, — подумала она, — духи уже умилостивились, потому что мы начали паломничество, и позволят старой женщине еще раз услышать крик новорожденного, прежде чем она умрет».

На рассвете Х’ани раскупорила один из маленьких рожков, висевших у нее на поясе, и смазала пахучей мазью солнечные ожоги на щеках и носу Сантэн. Потом обработала синяки и ссадины на ее руках и ногах и, пока делала это, не переставала болтать. Она позволила девушке выпить тщательно отмеренную порцию воды. Сантэн еще наслаждалась ее вкусом, держа во рту, словно бордо редчайшего сорта, когда бушмены без дальнейших церемоний поднялись с земли, повернулись на север и прежней размеренной трусцой побежали вдоль берега моря.

Сантэн в полном замешательстве вскочила, но, не тратя усилий на бесполезные уговоры, схватила свою дорожную палку, кое-как прицепила парусиновый капюшон, чтобы закрыть голову от солнца, и кинулась вслед за пигмеями.

На первой же миле пути она очень хорошо поняла, что еда и отдых серьезно подкрепили ее. Сначала ей удавалось не терять пару крошечных силуэтов из виду. Она видела, как Х’ани тыкала в песок своей палкой, подцепляя на бегу ракушку с моллюском, вручала ее О’ва, подцепляла следующую для себя и ела на ходу.

Сантэн заострила конец дубины и принялась подражать ей, вначале безуспешно. Потом она поняла, что моллюски прячутся в песчаных ямах на берегу, а у Х’ани есть способ распознавать эти ямы. Ударять наобум бесполезно. С этого момента она раскапывала песок только там, где делала отметки Х’ани, и на ходу с благодарностью пила сок из раковин.

Несмотря на все усилия, Сантэн шла все медленнее; пигмеи мало-помалу удалялись от нее и, наконец, исчезли из виду. К полудню Сантэн уже с трудом плелась и знала, что ей нужно отдохнуть. Так она и сделала. Едва присев на песок и приподняв голову, далеко впереди она разглядела знакомый уже мыс с лежбищем тюленей.

Х’ани как будто точно определила пределы ее выносливости, потому что они с О’ва ждали Сантэн в скальном убежище; когда Сантэн втащилась по склону в пещеру и без сил упала у костра, Х’ани довольно улыбнулась и защебетала.

Х’ани дала ей очередную порцию воды, и между стариками завязался оживленный спор, за которым Сантэн следила с интересом, заметив, что, показывая на нее, Х’ани каждый раз произносила «нэм».

Жесты стариков были столь выразительными, что Сантэн уверилась: старуха хочет, чтобы из-за нее они задержались здесь, а старик рвется идти дальше.

Указывая на своего спутника, Х’ани всякий раз чмокала, как при поцелуе. Неожиданно Сантэн прервала обсуждение: показала на маленького бушмена и произнесла «О’ва».

Оба уставились на нее, словно оцепенев от изумления, потом радостными возгласами приветствовали ее достижение.

— О’ва!

Х’ани шаловливо ткнула мужа под ребра, счастливо охнув.

— О’ва!

Старик шлепнул себя по груди, от признательности подпрыгивая вверх-вниз.

На какое-то мгновение о споре забыли. Именно этого хотелось Сантэн. Едва только первое волнение прошло, она показала на старуху, которая мгновенно поняла ее молчаливый вопрос.

— Х’ани! — отчетливо выговорила Сантэн.

Но только с третьей попытки она произнесла последний щелкающий звук так, что это удовлетворило Х’ани, приведя ее в неописуемый восторг.

— Сантэн, — девушка дотронулась до себя, чем вызвала настоящую бурю недовольства, выразившуюся в том, что бушмены громче обычного защелкали языками и быстро-быстро замахали руками.

— Нэм Дитя!

Х’ани легонько шлепнула Сантэн по плечу, и та безропотно согласилась быть крещеной во второй раз.

— Нэм Дитя!

— Так вот, почтенный старый дедушка, — повернулась Х’ани к мужу, — может, Нэм Дитя и уродлива, но она быстро учится и носит ребенка. Мы будем отдыхать здесь до завтра. Решено!

Ворча себе под нос, О’ва зашаркал прочь из пещеры, но когда, уже в сумерках, вернулся, принес на плече свежую тушку молодого тюленя. Сантэн почувствовала, что достаточно отдохнула, чтобы присоединиться к церемонии благодарения, и хлопала в ладоши вместе с бушменкой, пытаясь подражать ее гортанным выкрикам, пока О’ва танцевал вокруг них, а мясо тюленя жарилось на углях.

Мазь, которой Х’ани смазала ее раны, подействовала быстро. Ожоги и волдыри на лице подсохли, светлая кожа потомка древних кельтов потемнела и, день ото дня привыкая к солнцу, приобрела цвет тикового дерева, хотя Сантэн без конца расчесывала свои густые темные волосы, чтобы как можно тщательнее прикрывать ими лицо.

Тело Сантэн в ответ на тяжелый труд и богатые протеином дары моря с каждым днем становилось все сильнее. Вскоре она легко шла на своих длинных ногах, не отставая от бушменов; споров об остановках больше не было. Для Сантэн стало делом чести с рассвета до заката держаться наравне со старой парой.

— Я тебе покажу, старый дьявол, — бормотала она себе под нос, отчетливо осознавая странную неприязнь, которую испытывал к ней О’ва; Сантэн считала, что причина — в ее слабости и в том, что она задерживает путников.

Однажды перед самым выходом в путь Сантэн забрала у Х’ани половину наполненных водой страусовых яиц и, несмотря на протесты, увязала их в свой хлопчатобумажный платок. Едва бушменка поняла ее намерения, она с готовностью приняла помощь и, когда они начали свой очередной дневной пробег, нещадно тыкала мужа в бок:

— Нэм Дитя несет свою долю, как любая женщина из племени сан.

Устав насмехаться, она начала с необыкновенной серьезностью учить Сантэн своему языку и не успокаивалась до тех пор, пока та не произносила правильно то или иное слово и не показывала на примере, что поняла урок.

Вначале Сантэн просто старалась угодить старой женщине, но постепенно каждое новое открытие стало ее радовать, а дневной переход давался тем легче и заканчивался тем быстрее, чем больше крепло ее тело и росло понимание.

То, что вначале казалось ей мертвой пустыней, оказалось миром, полным странной и необычайно приноровленной к этим условиям жизни.

Водоросли и подводные рифы были сокровищницей ракообразных, моллюсков и морских червей, а иногда отлив оставлял в мелких водоемах в скалах рыбу. Настоящую морскую рыбу, с блестящей чешуей и слегка зеленоватым мясом; поджаренная на угольях, она была вкуснее палтуса.

Однажды они наткнулись на колонию очковых пингвинов. Пингвины гнездились на каменистом островке, соединенном с материком рифом; по этому рифу путники прошли в отлив по пояс в воде, хотя Сантэн очень боялась акул. На голой земле сидели на яйцах тысячи черных и белых пингвинов, они гневно шипели и кричали, пока бушмены собирали и складывали в сумки крупные зеленоватые яйца. Жаренные в песке под костром, они были невероятно вкусны, с мягким студенистым белком и ярко-желтым желтком, и так сытны, что за раз можно было съесть только одно яйцо. Запаса хватило на много дней.

Изменчивые дюны с крутыми склонами из осыпающегося под ногами песка служили домом для ящериц, роющих там свои норки, и ядовитых гадюк, чьей добычей становились ящерицы. Бушмены забивали палками тех и других и жарили их прямо в чешуйчатой коже. Поборов первоначальное отвращение и попробовав, Сантэн решила, что на вкус мясо пресмыкающихся очень похоже на курятину.

Они продвигались все дальше на север, и дюны уже не возвышались сплошной чередой песочных