нашёл бы какие-нибудь недостатки в фасаде этих зданий, но, как бы то ни было, они составляют одну из самых красивейших декораций города, какие мне приходилось видеть.
Самую богатую часть города, то есть прилегающую к площади Конституции и королевскому дворцу, затем Панэллинский бульвар, бульвар Университетский, улицу Стадион и многие другие вплоть до площади Согласия, застроили богатые греки, живущие в Стамбульском Фанаре, Одессе, Марселе и других портовых городах. Эти люди, при врождённой грекам способности к торговле, нажили себе миллионы, но, надо отдать им справедливость, не променяли на них свой греческий дух. Одесский или марсельский дисконтёр, который мог бы считать себя потомком Мильтиада и указать на Марафон, потомком Леонида и указать на Фермопилы, потомком Фидия или Апеллеса и призвать в свидетели развалины Акрополя, — имел за собою то, чего не купишь ни за какие деньги. И вот, благодаря этому славному прошлому и памяти о нём, в Афины стекались миллионы изо всех стран, среди диких ущелий прокладывались железные дороги и шоссе, в городах, населённых дикими паликарами, возникли школы, а на развалинах старых Афин — новые Афины.
Здешние купцы и торговцы поселились преимущественно вдоль улицы Гермеса, который, как известно, ещё во время Зевса был покровителем купечества. Вообще, вся нижняя часть города, к Гаре и Керамике, находится под его патронатом. Здесь и базар, напоминающий другие восточные базары; здесь роится подвижная толпа, размахивающая руками так сильно и болтающая так громко, будто желает оглушить всякого проходящего. Жизнь и торговля идут на улицах, как вообще в восточных городах; вечером, когда дневной жар спадёт немного, движение ещё более усиливается. Лавки открыты до поздней ночи. Яркие огни газовых фонарей освещают склады товаров, великолепных овощей и цветов.
Впрочем с четырёх часов дня народ высыпает и на улицы более богатой части города. Стадион, на котором я живу, — модное место прогулок; на тротуарах его трудно протолкаться, а по середине улицы тянутся экипажи один за другим. Женщин вообще меньше, чем мужчин, в особенности между пешими. Может быть это остатки восточных влияний, а может быть обычай запирать женщин в домах возник и укрепился ещё со времён турецкого владычества, когда молодой женщине небезопасно было попадаться на глаза бим-пашей и беев. Красивых женских лиц мало. Типы скорее армянские, чем греческие. Времена Фрин и Лаис давно прошли и ни один ареопаг не оправдал бы теперешней гречанки по милости её красоты. Я читал, что жительницы Мегары и древней Лаконии, а также и некоторых островов, сохранили до сих нор древний тип эллинской красоты, но в Мегаре я этого не заметил, а на берегах Эврота, а также на островах, не был.
Зато между мужчинами много фигур и красивых, и диких в одно и то же время. Конечно, светлокудрый Ахилл не походил на теперешний тип, но Канарис мог походить. Здесь многие ещё носят албанский костюм, состоящий из фустанеллы, то есть белой юбки, доходящей почти до колен, фески и кафтана, сплошь вышитого шёлком или золотом. Вокруг бёдер идёт пояс, за который когда-то затыкали целый арсенал кинжалов и пистолетов, а теперь затыкают носовой платок. Несмотря на то, что носовой платок является несомненным прогрессом сравнительно с прежними временами, люди носящие фустанеллу — завзятые консерваторы и противники западных влияний. По образцу этих паликаров одеты целые отряды войска, и это придаёт всему городу оригинальный вид. Греки живущие в деревнях, несмотря на разбойничьи инстинкты, которые, кажется, не везде угасли, честны, трудолюбивы и верны раз данному слову; что же касается горожан, то репутация их известна всему свету. Прожив с ними около месяца, я не могу судить об этом по собственным наблюдениям. Но даже и этого краткого срока было достаточно, чтобы заметить, что ни в каком другом городе ни купцы, ни содержатели гостиниц, ни проводники, ни банкиры — не говорят так много о своей честности, как в Афинах. Это кажется немного подозрительным.
Новейшие путешественники, которые провели в Греции долгое время, или те, которые пробыли мало, да обладают большою смелостью, изрекают приговор прямо неблагоприятный для новейших греков.
Недавно умерший Эдмон Абу написал о Греции жидкую, но любопытную книжку, полную остроумных замечаний. Злоязычный «внук Вольтера», как его называли, несмотря на своё старание быть беспристрастным, чересчур жестоко относится к потомкам древнего афинского демоса. По его мнению, теперешние греки своим искусством лгать могут пристыдить и своего праотца Улисса, и его покровительницу Афину-Палладу, и древних критян, которые, по словам Эпименида, так отличались в этом искусстве. Кроме того, они жадны сверх всякого описания, людей другой национальности терпят постольку, поскольку их можно обирать. С точки зрения храбрости, Канарис, по утверждению Абу, был исключением, а потому-то греки говорят о нём так громко. Абу идёт дальше и говорит, что они всегда были трусами, даже во время осады Трои. Ни рыцарских чувств, ни справедливости у них нет ни на грош, зато они питают слепое уважение ко всякой силе и конечно, соответственно с этим, презрение к немощи, бедности и слабости.
Между тысячью анекдотов, он приводит один, который и я позволю себе повторить, тем более, что он близко касается нас.
После бури, которая потрясла Габсбургскую монархию в 1848 г., горсть поляков поселилась в Афинах. Люди эти умирали с голоду и от лихорадки, потому что климат Афин вреден для чужеземцев. Однако и те крохи, которые перепадали им, становились грекам костью в горле. Оскорбляли они несчастных на каждом шагу, вызывали на дуэль и не являлись в назначенное место. Но однажды в Афинах случился пожар, который угрожал всему городу. Греки сбежались отовсюду, чтобы глазеть на огонь, жестикулировать и болтать, — поляки (прошу помнить, что я цитирую Абу) бросились в середину пламени и погасили его с большим риском для собственной жизни.
А теперь пусть кто-нибудь угадает, какая награда встретила их.
Им приказали оставить Грецию!
Поступили с поляками так потому, что после пожара они прославились на счёт греков, что слухи о них разошлись по всей Европе, а это могло бы обратить всеобщее внимание, а может быть и вызвать какую- нибудь дипломатическую ноту со стороны австрийского правительства, в то время весьма нерасположенного к польским выходцам. И этого было совершенно достаточно.
Если слова Абу справедливы, — а он вовсе не был таким нашим другом, чтобы выдумывать анекдоты, клонящиеся к нашему возвеличению, — то нужно признать, что потомки изобретателя логики не перестали быть логичными, как сам Стагирит, но традиции Аристида исчезли у них без следа. Всё-таки в том, что говорит о греках вышеприведённый автор, а также и многие другие, несомненно кроется много преувеличения, а может быть и ещё больше недоразумения. Прежде всего, всякий такой путешественник приносит сюда с собою уже готовую этическую мерку, весьма обширную, потому что она выработалась под влиянием западной цивилизации и её утончённой моральной культуры. И вот таким-то аршином и меряют общество, которое ещё так недавно выбралось из неволи, поистине постыдной и развращающей, и меряют тем более хладнокровно, что дело идёт не о своих, а о чужих. Забывают также и о том, что как, например, понятие о чести и рыцарских требованиях было чуждо древнему миру, так точно может существовать целая сфера понятий моральных, чуждых восточным народам; что эти народы, в особенности греки, завоёванные варварским племенем, не имели, точно говоря, в течение долгого времени, никаких понятий, а руководствовались, — потому что должны были руководствоваться чем-нибудь, — только зверским инстинктом самосохранения. Этот инстинкт соответствовал данному положению вещей и разрешал вопросы как этики, так и логики.
Дикие народы повсюду одинаковы. Когда один миссионер потребовал от новообращённого негра, чтобы тот привёл ему пример того, что, по его понятию, кажется злом, негр подумал-подумал и ответил:
— Если кто-нибудь украдёт у меня жену, — это зло.
— Прекрасно! — сказал обрадованный миссионер. — А теперь представь мне пример добра.
Дикарь не задумался ни на минуту.
— А добро, — если я у кого-нибудь украду жену.
Вот и вся логика народов диких или дичающих.
И эта логика широко распространена на Востоке.
Но оставим греков в покое. Старый анекдот Пешеля я привёл потому, что отголоски такой логики мы слышим и в частной и общественной жизни. Она забирает всё больший и больший голос, прокрадывается на столбцы газет, растёт как волна прилива, с каждым днём затопляет всё более пропасть между злом и добром, между справедливостью и несправедливостью, парализует способность ориентироваться, искажает и ведёт к полнейшему омрачению моральное чутьё общественного мнения, которое, в конце концов, не
