было недостатка и в щёгольских костюмах, потому что афинянки, больше чем другие дочери Евы, любят при каждом удобном случае напяливать на себя всё, что есть лучшего.
Раут на палубе тянется до позднего вечера. Греки легко завязывают знакомство, может быть для того, чтоб удовлетворить свою врождённую болтливость. Любезность их чересчур назойлива, и поэтому едва ли может считаться искреннею. К тому же они вообще чересчур хвастаются не только своею бывшею, но и теперешнею цивилизацией. Что ни минута, они перечисляют чужеземцу имена теперешних греческих знаменитостей, известных, якобы, и в Европе, и удивляются, если кто-нибудь не слыхал о них. Такой-то и такой-то художник совершенно убил Жерома своею последнею картиной, такой-то и такой-то учёный за несколько лет до Пастёра начал прививать бешенство, — что, говоря мимоходом, тем более удивительно, что этой болезни нет на юге. Слушая подобные рассказы, подумаешь, что Бог когда-то вершил свои дела при помощи французов, а теперь, только с гораздо меньшим успехом, помогает грекам. Если теперь на свете совершается что-нибудь капитальное, поищи хорошенько — и найдёшь грека.
Ночь на Архипелаге такая же чудесная, как и день. Такие ночи Гомер называл «амброзианскими». Подножия островов окутываются лёгкою мглою, но луна ярко серебрит вершины гор; на небе ни одного облачка, а море всё испещрено серебряными полосами. Одна, самая широкая, идёт от месяца, остальные от звёзд. Явление это на севере неизвестно, но на южных морях я не раз видал эти серебристые дорожки. Мы плывём среди такой тишины, что слышен каждый поворот винта. На горизонте можно заметить несколько судов, или, вернее, их фонари, которые, словно разноцветные, колеблющиеся точки, повисли в воздухе.
Суда эти по большей части также, как и мы, идут в Пирей, куда мы намереваемся поспеть к рассвету. И действительно, при первом луче солнца, пароходный винт умолкает, мы поспешно выбегаем на палубу… Пирей… Аттика. Я уверен, что даже самый хладнокровный человек не без волнения вступает на эту землю. Когда-то римскому папе поднесли знамя всего Ислама, добытое под Веной, и просили от него в замен какой-нибудь реликвии. Папа отвечал послам: «Не вам просить у меня реликвии; возьмите горсть вашей земли, — она вся пропитана мученическою кровью». Точно также и об этой аттической земле можно сказать, что каждая её горсть пропитана греческою мыслью и искусством. Вы, вероятно, помните «матерей» из второй части «Фауста», — эти первообразы всего существующего за гранями мира, настолько величественные в своём неопределённом одиночестве, что даже страшно становится. Аттика, ни безграничная, ни страшная, всё-таки интеллектуальная мать всей цивилизации. Без неё неизвестно, где бы мы были и чем бы мы были. Она была солнцем старого мира, а после своего исторического заката оставила такую блестящую зарю, что из её блеска мог возникнуть ренессанс после средневекового мрака. Говорят: Аттика, вместо — Греция, потому что чем Эллада была для всего мира, тем Аттика была для Эллады. Одним словом, мы сошли на землю и очутились у источника.
Другие цивилизации, на соседних азиатских и африканских материках, посреди других племён, дошли до уродства, — аттическая одна осталась человеческою; те гибли в различных фантасмагориях, — она одна признала основанием науки и искусства мир реальный, а вместе с тем сумела из этих чисто-реальных элементов создать величайший лад, почти божественную гармонию. Она умела быть божественною, не переставая быть человеческою, и это объясняет её значение.
В минуту, когда я сходил на землю, на небо выступала «розовоперстая» заря. Из Пирея в Афины можно ехать по железной дороге, но гораздо лучше взять экипаж и видеть всё, что придётся увидать в течение получасового пути.
Дорога из Пирея, обсаженная по обеим сторонам платанами, идёт посреди так называемой аттической долины, которую орошает, или, вернее сказать, мог орошать Кефиз. Здесь всякое собственное имя пробуждает в памяти эхо и историческое воспоминание. Если бы не так, то Кефиз не внушал бы бо?льшего уважения; в Польше есть мосты, которых на самом деле нет, — Кефиз такая река, которой тоже на самом деле нет, то есть в её иссохшем и выжженном русле не струится ни капли воды.
Равнина, по которой мы едем, — узкая. По левую руку, по направлению к Элевзинскому заливу, видны горы Дафни и Поикилен, по правую — медоносный Гимет и Пентеликон, который и теперь, как в старину, снабжает Афины мрамором. Страна кажется спаленною солнцем, пустой и бесплодною. Поля, холмы и скалы носят пепельный оттенок, чрезвычайно нежный, с примесью лазури. Это — цвет, в котором в Греции тают все цвета, как на островах, так и на материке.
На половине дороге оливковый лесок кажется также осыпанным пеплом. А над всем этим — лазурь без облачка, не такая густая как в Италии, зато, как я уже упоминал, во сто раз более лучезарная. Земля — точно разорванная чьей-то рукой. Скалы выветриваются, осыпаются и разрушаются. Всё это придаёт окрестности вид руин и пустыни. Но всё-таки хорошо… Ей к лицу и эта тишина, и дряхлость, сонные оливковые рощицы и бесплодные скалы.
Главная дорога идёт до железнодорожного вокзала, лежащего в конце улицы Гермеса; но, не доезжая до города, мы повёртываем вправо и выезжаем на бульвар, обсаженный перечными деревьями. Наше внимание привлекает отвесная скала с рядом желтоватых колонн, соединённых выщербленными архитравами. Всё это, румяное под лучами зари, с необычайной ясностью и красотой рисуется на фоне голубого неба, — не особенно большое по размеру, но великое из великих по гармонии, — просто-напросто божественное. Драгоман, сидящий на козлах, повёртывается к нам и говорит:
— Акрополь!
Ближе к нам, на Керамике, возвышается храм Тезея, лучше всего сохранившийся изо всех памятников древнего мира. Потом что ни шаг, то какие-нибудь остатки: пелазгийские стены, скала Пникса, пещера Сократа и другие пещеры, глядящие из скал на дневной свет своими тёмными пастями. Под самою горой меньший горный хребет заслоняет линию Парфенона, — зато открывается вид на целый хаос руин Одеона Ирода и театра Бахуса. Глаз бежит с одного места на другое, воображение работает, желая воскресить угасшую жизнь, мысль не может охватить всего, и поневоле ограничиваешься простым восприятием впечатлений. Чувствуешь только, что сюда действительно сто?ит приехать, что тут не будешь бегло осматривать развалины с Бедекером в руках и со страстным желанием в душе поскорее возвратиться в отель. Но экипаж быстро проезжает мимо этих полубожественных скал и вдруг мы оказываемся в новом городе, в новых Афинах.
Поговорим сначала о нём, прежде чем возвратимся в Акрополь.
Я приехал сюда, так привыкший к восточной грязи, в особенности к грязи Стамбула, которая превышает силу нерв человека, что испытал самое приятное разочарование. Прежде всего, неправда, что в Афинах столько увидишь зелени, сколько тебе подадут салату к обеду. Может быть потому, что во всей стране её мало, город напряг все усилия, чтобы свои площади и улицы осенить деревьями. Я въехал в город мимо Акрополя и Олимпиона, по Панэллинскому бульвару, который представлялся сплошною зелёною лентой. Перечные деревья, с ярко-зелёными, изящными листьями, напоминают плакучие ивы и придают бульвару какой-то весенний вид. Повсюду сады, а в садах пальмы, чёрные дубы, кактусы и алоэ. Правда, всё это покрыто серою пылью, несущеюся сюда от скал и от развалин, точно эти покойники хотели сказать всякому живому существу: «земля еси и в землю пойдёши», — но я здесь можно найти и тень, и прохладу. Главные улицы города широкие, дома большие, ослепительной белизны, богато выложенные мрамором, который до сих пор добывают из обнажённых боков Пентеликона. Постройки здесь не лишены ни красоты, ни лёгкости, — исключение представляет только королевский дворец. Стены его тоже из пентеликонского мрамора, но стиль тяжёлый, казарменный, и дворец не только не украшает главной площади Конституции, но прямо портит её. Правда, за дворцом, с одной его стороны, разбит действительно великолепный королевский сад, но зато спереди тянется настоящая песчаная пустыня вплоть до городского сквера. Чтобы ничто не нарушало впечатления пустыни, на ней стоят огромные пальмы, стройные, ярко выделяющиеся на сером фоне песка. Как бы то ни было, но Афины город чистый и совсем европейский, только созидающийся под влиянием легко понимаемых соображений, по образцу старинной греческой архитектуры, и это придаёт ему великолепный вид. Повсюду попадаются колонны дорические, ионические и коринфские, фризы, которые начал делать человек и доделало солнце. Университет, а в особенности академия изящных искусств своими гармоничными формами напоминают великолепные греческие храмы.
Возле портика возвышаются две колонны из пентеликонского мрамора, с золочёными абаками. На одной стоит гигантская Афина-Паллада, со шлемом на голове и с луком в руках, на другой — такой же гигантский Аполлон с лирой. Ночью, при свете луны, мрамор этих статуй кажется светло-зелёным и настолько волшебно-лёгким, будто они готовы отделиться от земли. Может быть специалист архитектор
