этой тишины какая-то ночная птичка, что изредка подает голосок из лесных зарослей, кого-то манит или усыпляет.

Обернулась Анна к Семену, посмотрела ему прямо в глаза. Прочитала в них все, что наполняло светом его жизнь. Увидел и он в ее взгляде ласковую радость, услышал шепот:

– Родимый мой!

И когда склонилась боярышня на его плечо, у Семена перехватило голос от волнения, он и молвить ничего не смог, только прижал сухие губы к ее волосам. Знакомый Семену жар опалил его, отозвался звоном в ушах; он поцеловал Анну в губы, но тотчас же выпустил девушку из объятий, отступил от нее, ответил ей тоже шепотом:

– Аннушка, люба ты мне!

– А пошто отступаешь от меня?

– Боязнь взяла, что силы не хватит совладать с собой.

– Да что ты, родимый? Нешто не видишь, что я уже вся твоя? Любовь меня тебе отдала.

– Женой мне согласись стать.

– Кем велишь, тем и буду для тебя.

– Женой! Анной Строгановой.

– Родимый! Навек тебя запомнила с первого взгляда, как на острове повстречала. Когда уехал, сон видела. Иду будто в зимнюю метель и с дороги сбиваюсь. Босая по снегу иду. Студено мне, закоченела вся и вдруг вижу: полянка в незабудках, а на ней старуха страшная такая, сидят и кость гложет. Увидала меня, грозит кривым пальцем и лопочет: «На Строганова загляделась? Смотри, девка, не ослепни от сего погляда»... Вот какой сон, слышишь?.. Женой меня к себе зовешь, родимый? Радость это для меня большая. Схожа она с той радостью, что у Анюты в глазах была, когда с милым к тебе подошла. Вот я и нашла свое счастье подле тебя, и тебе обещаюсь только счастье нести и ничем его не омрачить!

Анна подняла глаза к звездному небу и перекрестилась, словно клятву подтвердила.

Птичка, скрытая где-то в листве березок, все тише и бережнее подавала свой подманивающий голосок. Анна прижалась к мужской груди, слушала удары сердца, ставшего родным, и, улавливая издали песенный напев, не знала, чудится он ей или это поет ее собственная, наполненная несказанным светом душа.

В Нижний городок совсем неожиданно приплыла Катерина Строганова.

Когда сумерки сгустились и небо стало из багрового темно-лиловым, Семен Строганов слушал Катерину в своей избе. Он сидел на скамье под открытым окном, Катерина в волнении то садилась, то вставала и металась из угла в угол горницы. Он заметил, как постарела она за последние годы. Седина вплелась в волосы, морщинки кое-где тронули лицо. Оно стало каким-то чужим, суровым, незнакомым. Глаза утратили прежний блеск, остроту взгляда, пытливость. В них живет тревога и грусть. Только одета по-прежнему пестро и богато. На руках перстни; завела себе нового белого кота, с ним не расстается даже здесь.

– Уразуметь, Семен, должен, что кидать Каму без своего присмотра ты не волен. Времена опять опасные, того гляди, кровь прольется. Три года тебя в Кергедане не видели. Неужли порешил, что Катерина все на своих плечах вынесет? Или позабыл про Каму, потому как Чусовая ближе к сердцу стала? Сибирь отсюда ближе манит. Ежели Сибирь к рукам приберешь, небось братьев к ней близко не подпустишь?

Семен перебил ее сухо:

– Лучше скажи, зачем пожаловала? Неужто обучать меня надумала?

– На это бабьей мудрости не хватит. Но сказать кое-что придется: татары у нас на Каме объявились.

Катерина остановилась, чтобы проверить действие своих слов, но увидела, что и эта весть не вывела его из душевного равновесия.

– Аль не понял, аль недослышал? Две большие орды бродят. Одна возле Чердыни, вторая подле Соли Камской. Вогуличи тоже по всей реке шевелятся, покорность свою позабывают.

– Пугают тебя татары?

– Пугают.

– С чего бы это?

– Неохота глядеть, как зачнут Строгановых с Камы выметать, жечь и рушить, что на ней нами создано.

– Стало быть, веришь, что можно Строгановых с Камы вымести? Веришь, что татары порушат Русь, на Каме утвержденную?

– Погоди, Семен.

Катерина подошла к сидящему Семену, они близко смотрели друг на друга.

– Не верила, а вот сейчас ты сам меня напугал: вроде бы все равно тебе, что будет. Не для этого стою здесь перед тобой, пришла совет услышать.

– У Гришки советов спрашивай. Кама теперь ваша вотчина.

– Пустое говоришь! Григорий плохая для меня помощь, да и сам ты отцу поклялся нас в беде не оставлять.

– Не век вам моим умом жить. Сынка Никиту обучи жизни. Не все, может быть, в нем отцовское. Пусть попробует по земле пройтись, не держась за материнский подол.

– Молод еще. В Москве ж другому приобык. С ленью сдружился. У парня девки да услады на уме.

– Ты ему мать. Твое дело ему дурь из башки вытрясти, хошь плетью, хоть кулаком. Вдолби ему, что не за горами времена, когда придется ему на Каме хозяином быть. Жалеешь единственного, вот и куролесит. Прикрикнуть на него боишься?

– Никита умом и сердцем не плох. Молодость только в нем неуемна.

– Узду пора надеть. Страх берет, как подумаю, кому все останется, когда мы в землю ляжем. Узду, говорю, надень на Никиту. Ему хуже будет, если я надевать начну, кудри могу забрызгать!

– За тем к тебе и приплыла: поставь Никиту на правильный путь! Каково мне глядеть, если парень по глупости с отца пример возьмет да в роду трутнем окажется? Помоги, Семен!

– Зря просишь и зря пужаешься. Думаешь, в Кергедане не бываю, так не знаю, что у вас и творится? Чусовой попрекнула? А того не подумала, что для меня все строгановское одинаково? Кама ноне в твоих руках, а я силу их знаю и в нее верю. Иным мужицким до них далеко. Ежели иной раз вожжи натирают, надень наши кожаные рукавицы. Знать должна, что Строгановы приучены вожжи всегда в рукавицах держать! Чья ты, Катерина? Не позабыла, чать?

– Строганова я. Как и ты.

– Так и будь Строгановой, и от прихода татар со страху на стену не лезь. Они сами на наши стены не от лихости, а со страху полезут, потому что Строгановы Русь к Сибири близко подвели. Нападут если на Каму, ударят по городкам, ты их сама в ответ наотмашь хлещи... С Камы нас никто никогда вымести не посмеет, ежели от мора какого сами не вымрем. Не узнаю тебя. Страхом пустым седину в волосы допустила, в глазах тоску развела, того и гляди, горючими слезами заплачешь.

В словах Семена Катерина почувствовала тепло; они тронули ее.

– А ты опять с белой кошкой? Новую, что ли, завела?

– Пришлось. Прошлой осенью Гришка со злобы мою персидскую соколам кинул.

– Дуроплясничает с жиру... Прости меня, Катерина. Вон гостья ко мне идет!

Катерина увидела на улице светловолосую девушку.

– Кто это к тебе?

– Боярышня, Анна Муравина.

Семен встретил Анну перед домом, вместе поднялись они на крыльцо.

– Вот, Аннушка, погляди на нашу Катерину Алексеевну, про которую не раз тебе сказывал. Погляди и ты, Катерина, боярышню. Дала обещание замуж за меня пойти.

Катерина поняла все еще до того, как слово было сказано, и все-таки не сдержалась, опустила руки. Кошка упала на пол и жалобно мяукнула. Катерина посмотрела на Анну испытующе и враждебно, потом постаралась улыбнуться...

– Вот, Семен, говорила я тебе: и по твою душу девичья любовь придет!

Укромный скит монахини Алевтины в Верхнем городке стоял на берегу озера под древними елями, оплетенными от комлей до вершин серовато-зеленым лишайником. Маленькое окно скита смотрит на озерную заводь, заросшую кувшинками и осокой. Под окном завалинка, усыпанная опавшей хвоей.

Городок весь облучен утренним солнцем, а вокруг скита еще будто сумерки из-за густой тени. Часть заводи на свету – там цветы закрылись, а где на воде лежит тень, раскрытые чашечки не сожмутся до полудня.

Монахиня Алевтина сидит на завалинке. Голова укрыта апостольником, снятый клобук – в сторонке. Семен Строганов стоя слушает тихий говор монахини и примечает, что с той поры, как привез ее с острова, облик ее резко изменился, будто она как-то сразу состарилась: на восковом лице глубоко запали глаза; нос заострился, сухие губы словно посинели.

– Недобрые сны мне, Строганов, снятся. Ничем не могу себя от них уберечь. Ночей не сплю. Молюсь... Чаще о прошедшем мне сны. О той поре, что меня сюда, на край света привела. Его частенько вижу. Догадываешься, про кого речь веду? Глядит на меня, как коршун. Давно его проклясть собираюсь, да боюсь, что проклятие мое не на одного него падет! Ты, Строганов, про многое не ведаешь, что на Руси деется. Коршун царь Иван. Русь он в кровь исклевал. Кровью лучших людей ее залил, будто хочет народ в ней утопить и одинешенек на Руси остаться. Меня заклевал. Цариц своих заклевывает. Не веришь? Потому и не веришь, что к твоему роду царь милостив до времени, а падет на вас – тоже заклюет. Что сотворит с тобой, ежели прознает, что меня укрываешь? Ведомо тебе сие? Не устрашишься? А то лучше бы ты нас в Москву отослал!

Монахиня устало прикрыла глаза, помолчала, выждала, что ответит ей Строганов. Он только головой тряхнул, давая понять: мол, пустое говоришь, старая. Монахиня снова нарушила молчание.

– Поглядел бы теперь царь на меня. Хоть бы одним глазком взглянул, какая стала, из-за него по свету мыкаясь. Старуха, совсем старуха, ране времени. А как жить-то мне хотелось! Дочку растила, наглядеться на нее не могла. Он же загнал меня под клобук монашеский.

Говорила монахиня, а из полуприкрытых глаз катились слезинки на впалые щеки.

– У тебя мне хорошо. Всяк