если кто против их правил поступает. Народ хороший, людей с Руси встречают добром, но кощунства не потерпят. Потому и говорю, волей или неволей, а увозить оттуда женщин этих надо поскорее.

– Думаю, что рассудил ты правильно.

– Значит, и откладывать нечего. Утром съезжу с людьми на остров и заберем их оттуда. Спросим совета у Трифона Вятского, как их житье здесь наладить.

– Добро. В разговоре монахиня имени своего мирского не помянула?

– Нет, только дочь назвала: Анна Муравина.

От этих слов Голованов сделал такое порывистое движение, что по стене заметались тени.

– Муравина? Свят, свят! – Воевода торопливо перекрестился.

– Знаешь ее?

– Как не знать боярыню Муравину? Поверить страшно, куда ее судьба завела. А ведь за этой судьбой вся именитая Русь следила.

– Мы тут на краю земли. Может, порасскажешь мне, лесному человеку?

– Будет прибедняться-то, Семен Аникьевич! Рассказал бы, да тягостно вспоминать.

– Неволить не стану. Может, и впрямь лучше не ворошить памяти твоей.

Голованов прошелся по горнице, понизил голос.

– Мне ли в просьбе тебе отказывать, Семен Аникьевич? Ничего от тебя не утаю, но обещай мне услышанное в себе похоронить.

– Обещаю, Макарий Яковлевич.

– Дело давнее. Тогда еще и во мне молодость кровь будоражила. Матушка Алевтина была тогда еще боярышней Хлебниковой, новгородка родом. Без матери девушка выросла. Любимица была у отца. Красавица видная. Весь Новгород про ее красу знал. Своевольная была, над людьми молодыми кичилась, над подружками верховодила. Себя поумнее других считала, над стариками и то порой посмеивалась. Пригожесть свою превыше всего ставила. С материнской стороны была в ней свейская кровь.

Говорил Голованов почти шепотом, часто останавливался и, как бы желая прояснить память, потирал лоб рукой.

– Сватались к ней многие, но до поры, до времени она свах от ворот гнать велела. Выбирала, выбирала жениха да и пошла замуж за боярина Филиппа Муравина. Слышал небось о таком? Вотчина его – в костромском уезде. У царя был в почете, муж зело честен и годами зрел, едва ли меня моложе. Боярыню свою молодую как зеницу ока лелеял, в холе жила, одевалась по-царски. Красота же ее в супружестве и довольстве еще ярче расцвела, павой ходила и свет божий собой затмевала, как сказывают. Дошел, знать, слух и до государевых ушей, притом царица Анастасия, упокой господь ее светлую душу, еще жива была, но уже от недугов страдала – царь ее, хворую, и на охоту, бывало, брал, и по монастырям на богомолье в распутицу самую возил. Тут беда с младенцем царевичем приключилась – в полую воду утопили царского сына малолетнего в Шексне – знать, не угодно было господу богомолье Иваново!

С этой беды впадал царь Иван в скорбь, смутен душой становился, виноватых искал. А кто виноват, коли сам Сильвестр царя от поездок отговаривал, здравие царицы поберечь молил, от тягот дорожных ее, немощную, оборонить пытался? Да разве с государем поспоришь! А чтобы после беды государь не больно гневался, нашлись и такие советчики, из нынешних приближенных, что подсказали Ивану Васильевичу новую забаву – мол, навести, государь, муравинскую вотчину. Дескать, больно там и двор, и терем богаты, да супруга пригожа...

Загостился царь у Муравина. Однажды под вечер услал боярина со двора. Тот поехал, но, видно, старик учуял неладное; с полдороги воротился домой в ночную пору да прямо к опочивальне, а перед нею – царские телохранители. Боярин Филипп был крутого нрава. Стражников оттолкнул, в покой ворвался, а там супруга его без чувств, и царь с ней, беспамятной, забавляется. Не стерпев позора, Муравин кинулся было на обидчика, да подоспели слуги, и вмиг не стало боярина.

Царь поутру отъехал. Боярыня похоронила мужа, а сама удалилась в деревню, подальше от глаз людских, и там родила дочь Анну. Было это уже после казанского похода, стало быть, дочери сейчас семнадцать годов. А чьих она кровей, боярских ли, аль того выше, верно, один господь ведает.

Замолчал Голованов, походил по горнице, присел к столу. Семен слушал, не роняя ни словечка. В тишине явственнее звучал тревожный собачий лай в крепости.

Воевода продолжал:

– Видно, запала царю в память боярыня Муравина, что думу о ней и после кончины царицы Анастасии не оставил. Повелел царь выведать, где вдова Муравина прячется, и послал туда своих подручных. Привезли боярыню неволей в тайное место, потешился здесь Иван и опять полонила его краса молодой вдовы-боярыни: не обык, верно, Иван Васильевич к женскому непокорству, в диковину оно ему показалось! Велел он отослать боярыню в отдаленную обитель близ Новгорода, под строгий присмотр к игуменье. А та вняла слезам боярыни, а может, на богатство польстилась: все добро свое отказала монастырю боярыня Муравина, чтобы здесь же постриг принять. Только дочери Анне на приданое несколько золота заранее спрятала, остальное – все обители отказала.

Царь, как узнал, что она заживо к богу от царской милости спаслась, распалился гневом на игуменью, в ссылку ту сослал, на монастырь опалу наложил – как слышно, сожгли его потом, в новгородском погроме. Злопамятен у нас государь, сам ведаешь! Но это я вперед забежал, а тогда, узнавши о постриге Муравиной, Иван приказал было оставить ее в покое, тем более, что посватался к татарской княжне Марии Темрюковне, крестить ее велел да вскорости и свадьбу играть. А тут кто-то и шепни царю, что у инокини Алевтины дочь Анна в Новгороде у родных растет и что дочь эта, Анна Филипповна Муравина, родилась примерно через неполный годок после того, как царь в Костроме погостил, а боярин Муравин в одночасье преставился...

Кинулись опять инокиню Алевтину разыскивать, а та тем временем в другую обитель ушла. Царь велел найти ее во что бы то ни стало. Розыск тайный учинили, но Алевтину заранее предостерегли. В эту пору скончалась царица Мария, уже опричнина по Руси гуляла, с князьями Старицкими расправа пошла – не до Алевтины Ивану было. Розыск тем временем шел своим чередом, и разведали псы Малютины, что девочка Анна достигла уже тринадцати годов, а мать ее, инокиня Алевтина, в малой обители под Новгородом келейничает.

Знала Алевтина царский нрав, добра не ждала ни себе, ни дочери. Жили настороже, шороха опасаясь. Мать с дочерью часто виделись, слух дошел до них, что царские опричники уже Тверь жгут и походом к Новгороду приближаются. Собрались в дорогу и бежали, а куда, никто не знал, кроме верных им старых слуг. Узнал я все это от своих людей, что из Новгорода воротились, да не думал, не гадал, что так близко отсюда инокиня Алевтина с боярышней Анной схоронилась. Вот, гора с горой не сходится, а человек с человеком – непременно сойдутся! Родственница она мне дальняя по матери. Одинаковые у нас с ней судьбы бродяжные, как у многих честных людей на Руси нашей!

Голованов встал и прошел к двери. Долго прислушивался к собачьему лаю.

– Не унимаются псы-то. Боюсь, неспроста это! Правда, Семен Аникьевич, надобно немедля с острова Медвежьего женщин увезти. Не вражьи ли лазутчики под стенами шастают? Пес опасность загодя чует!

Не зря заливались лаем в ночи все нижегородские собаки!

Наутро разразилась на Каме и Чусовой свирепая буря. Челны и лодки рыбаков, выходивших на промысел, разбросало, часть перетопило, часть выкинуло на берег.

Бушевала непогодь почти полные сутки, в лесах ломало деревья, в городках срывало крыши. Нечего было и думать о том, чтобы идти на струге к Медвежьему острову. Семен Строганов сидел в воеводской избе у Голованова, глядел в подзорную трубу на взбесившуюся реку, клял погоду и ждал, пока хоть немного прояснеет. Он еще не подозревал, что крепостные псы напророчили не просто бурю, а беду грознее!

Ночью в крепость явился Спиря Сорокин, сразу потребовал допуска к «самому». Семена Аникиевича разбудили из первого сна.

Не спал и воевода Голованов. Накинул татарский халат на плечи, прошел в покой к Строганову. Полуодетый Семен слушал невеселое донесение Спири Сорокина. Тот, весь измокший и изнуренный дальней дорогой, бросал односложные слова, стаскивая с себя по приказанию хозяина мокрую одежду и обувь.

– Как добрался в такую непогодь? Неужто в лодке доплыл?

– Куда там! Пешком, хозяин, бежал, лесом да болотами. Только на выселках лошадь выпросил, доскакал до того берега Чусовой. Там перевозчика еле упросил переправить к тебе. Плохо дело, хозяин. Вогулы окружают Медвежий остров, зло у них большое на людей, что запрет нарушили, на острове поселились. Шаманы туда толпами народ свой скликают. На обоих берегах Камы уже небось сотни две собралось, изо всех лесов стекаются.

– И, говоришь, наши вогулы тоже туда подаются?

– Главный шаман ихний уже там. Наших, строгановских людей, тоже покликать велел. Сказал им, чтобы они пришлым, дальним вогулам помехи не чинили чужую нечисть огнем выжечь с острова. А ежели, говорит, будете заступаться за них, позовем татар из-за Каменного пояса и с ними вместе будем воевать строгановские вотчины на Чусовой.

– Что скажешь, воевода? – спросил Семен. – Скоро ли сможем к походу изготовиться?

– А велику ли силу думаешь в поход снаряжать?

– Сотни две их там, так, что ли, Спиря?

– Вчера сотни две, нынче могут быть и четыре. А число смелости прибавляет.

– Послушай, Спиридон-охотник, не ведаешь ли ты, по какой причине у них строгий запрет на остров положен?

Неожиданно для ночных собеседников Спиря Сорокин вдруг упал на