маленькая крепость! За ним всё чётче вырисовывалась серебрящаяся на нежном солнце лента реки. Западнее от дома алели, зеленели, багровели спелыми налитыми соком гроздями виноградные лозы. Севернее раскинули размашистые ветви, полные листьев, бескрайние поля табака. Самого лучшего в округе табака — в этом не было и малейших сомнений! На террасе у дома резвились дети. Много детей: и мальчики, и девочки всех возрастов. Укрывшись от обеденного солнца в тени беседки, окружённый очаровательной компанией молодых жён, за детьми наблюдал счастливый отец семейства. Гладковыбритое лицо бороздили первые морщины, в волосах виднелась проседь, но Тартор был счастлив, как никогда в свои молодые годы. В его душе теплились нежные чувства, наивные и открытые, словно у ребёнка. Он любил устоявшуюся жизнь. Любил жён. Всех — даже Риру, самую молодую и строптивую. Она, Рира, была чуть старше старшего сына. К ней Тартор относился снисходительно, как к дочери… Любил детей. Любил негаснущее тепло созданного его трудами очага. Любил реку, в которой по утрам ловил рыбу. Обычно попадалась одна мелочь: на корм дворовым котам. Но Тартор любил сидеть на берегу, вдумчиво глядеть на поплавок, не тронутый, порой, часами. Свежий утренний воздух, медленно восходящее из ночного укрытия солнце, расплёскивающееся миллионами багряных бликов на подёрнутой рябью реку, успокаивающе шуршащие на лёгком ветру камыши и стрекот цикад… Что же может быть лучше этого отдыха?

Столь яркая картина спокойной жизни, полной любви и заботы о ближних, начала блекнуть. Осыпаться, как высохшие листья с деревьев под сильным ветром. Поглощаться туманом. Тартор хотел остаться. Хотел скрыться внутри. Но чья-то сильная рука до крови вцепилась в его плечо и вырвала из засыпающего рая.

Филика! Филика! Филика! Подлая, дрянная Филика! Её наглое лицо щерилось золотыми клыками. Мерзопакостная Филика не дала остаться в прекрасном, выстраданном трудом и любовью мире.

Тартор открыл глаза. Трупная вонь разлагающейся женщины резко ударила в нос. Эта вонь сразу же вернула его к реальности. Страшной, гнусной, голодной, болезненной реальности заточения в «смертельной камере».

— Чтоб вы все сгнили, твари! Я не буду её есть! Я лучше подохну голодной смертью! — на сколько хватило сил громко выкрикнул Тартор.

— Будешь, ублюдок, будешь — никуда не денешься… — донёсся ехидный голос из глазного отверстия в дубовой двери.

Долгое время Тартор лежал неподвижно. Сил, да и желания, подниматься не было. Всё равно в этой крохотной три на три метра камере некуда идти. Мрачные думы скопом гнойных червей закрадывались в голову.

Пробиваясь сквозь вонь и обречённость, в камеру просочился жалобный скулёж.

— Бон, Мон, Мона! — сквозь кровавый кашель воскликнул Тартор и лицо его смочили слёзы радости.

Шакалы просовывали мордочки между решётками, в надежде прикоснуться к хозяину. В зубах Мона держала кусок недоеденной курицы. Должно быть, она нашла его в мусорном ящике — богатые жители Сара совсем уж зажрались и часто выбрасывают продукты недоеденными.

Ох, каким же вкусным оказалось мясо вываленной в грязи курицы! Тартор жадно обглодал рёбрышки и оставшуюся ножку. Голод, так сильно раздиравший его желудок столько времени, принялся отступать. Измученный им Тартор разгрыз кости и высосал костный мозг.

— Бон, Мон, Мона, мои вы прекрасные друзья! Я спас вас от голодной смерти, теперь вы — спасли меня, — не в силах сдерживать рыдания, шептал Тартор и гладил мордочки лижущих его руки, скулящих от счастья шакалов.

— Вам не следует сюда приходить, — наставлял любимцев Тартор. — Они, злые мучители, могут схватить вас. Не нужно себя так подставлять. Конечно, ваше присутствие несказанно ободряет. Но… Сами должны понимать: если из-за меня с вами что-нибудь случится — я не прощу себе!

Шакалы внимательно слушали, умными и преданными глазами глядя на хозяина. А когда он закончил, принялись виновато тявкать и лизать в лицо.

— Ох-хо-хо! — донёсся сквозь дверь грубый смех Жраба. — Видал, Фирил, старина Тар обзавёлся помощниками!

— Вот же мерзость! — завёлся Фирил. — А как же наше угощение? Как же наше вкусное угощение? Неужели ты, подлый убийца, гнушаешься отведать вкусной твоему чреву мертвечины? — эти слова предназначались Тартору.

— Бегите, друзья, бегите прочь! — приказал Тартор.

Но шакалы не сдвинулись с места. Их полные тревоги и участия глаза были устремлены на него. «Нет, хозяин, мы не хотим тебя оставлять здесь, мы знаем, как тебе плохо. Мы что-нибудь придумаем. Мы спасём тебя. А если нет — то умрём у твоих ног, хозяин. Но мы никогда тебя не бросим. Никогда» — словно говорили эти глаза.

Щёлкнули засовы и дубовая дверь отворилась. В камеру вошли два здоровенных охранника-люрта. Своими рогами они царапали потолок.

— Бегите! Бегите! — выкрикнул Тартор и напал на охранников. Но, люрты рукопашное ремесло знали на отлично. С ослабленным хворью, недоеданием, недосыпанием и постоянными избиениями наёмником справиться им труда не составило. Повалив на пол, один люрт прижал кованым сапогом его горло, а второй охранник подошёл к стене. Шакалы заходились истошным ненавистным лаем. Но люрты словно и не замечали зверьков. Охранник подобрал труп женщины и поволок к выходу. Отпустивший задыхавшегося Тартора люрт взял матрац и вынес из камеры. Мгновением позже он занёс новый, совсем не пропитанный мочой и кровью матрац, и ведро с мыльной водой и тряпку.

— Ты — грязное животное. Мыться — быть не животным, — кинул он и вышел.

Хлопнула дверь. Щёлкнули засовы. Ошарашенный Тартор остался наедине с ведром, тряпкой и своей прогрессирующей болезнью лёгких. В проём глядели шакалы и радостно тявкали.

День выдался довольно тёплый. В камере было душно. Тартор осмотрел воду в ведре, понюхал, удостоверился, что это вода, а не что-нибудь ещё, и принялся обливаться. Сил в дрожащих руках поднять ведро не нашлось. Но ничего: зачёрпываешь ладонями воду и на себя, а потом обтираешься тряпкой.

Вода просачивалась в щели между каменными плитами пола. Помывшись, Тартор вытер остатки воды выжатой тряпкой. Водные процедуры и тявканье питомцев придали ему сил. Мало того — в камере стало сравнительно чисто. Да и ведро можно использовать в качестве унитаза. Неужели дни унизительного опорожнения в угол позади? Просто замечательно!

Жизнь налаживалась…

Мучители били только один раз в день. Да и то, били больше для профилактики, чем для чудовищных страданий. Еду не давали, но в ней надобности и не возникало: шакалы приносили с помоек съестные отбросы. С питьём, как ни странно, проблем тоже не было: раз в три дня охранник наполнял лоханку сравнительно чистой водой. Но, самое ведь главное, для ведра, в которое опорожнялся, принесли крышку, чтобы вонь меньше разносилась по камере! Но это ещё не всё! Подумать только, стоило только ведру наполниться, как за ним приходили, заменяя новым! Нет, но разве может быть что-то лучше этого? Разве жизнь способна одарить мыслящего большим счастьем? Тартор в этом уж очень сомневался. Нет, как же ему всё-таки повезло!

Омрачало одно: лёгкие болели всё больше. Кровавый кашель порой часами не останавливался. Болезненный озноб всё чаще разбивал тело. Когда становилось совсем уж плохо — в камеру входили охранники и поили горячим травяным отваром. На день-другой становилось лучше. Но потом всё повторялось вновь.

Жраб и его жестокие дети могли неделями не заходить в «смертельную камеру». Тартор всё больше убеждался в своём везении. Любимцы шакалы с утра и до вечера скрашивали его жизнь. К вечеру они разбегались на поиски пропитания. А ранним утром возвращались и будили своим нетерпеливым, полным любви и преданности тявканьем.

Тартору даже начинало становиться стыдно, что так сильно ненавидел Филику. Да, она подлая, мерзкая и противная женщина, погубившая его жизнь. И что теперь? Стык потустороннего и смертного мира не на ней сходится. Слишком уж много чести этой дуре. Хоть и такой приятной в постели дуре… Гирен бы её подрал, столько противоречивых чувств к ней: от слепой любви до дикой ненависти! Нет, нужно что- то делать с собой. Да вот только что? Скорее всего, найти ответ на этот вопрос никогда не удастся…