сладким, трогательным воспоминанием… Глядя сегодня на ваши игры, я увидела в тебе, в твоём поведении пример истинного рыцарского благородства, которым так полно моё прошлое. Я увидела в тебе образец подлинного рыцаря, лишь в одном тебе… и должна была об этом сказать…

Андрий поднял глаза, и они встретились с пламенным взглядом молодой женщины. Робость, недоверие, удивление, а может, даже первые предвестники глубокого чувства встретились с искушённой пылкой страстью, с желанием покорить непорочное сердце, запрячь юную душу в триумфальную колесницу женского тщеславия, а может быть, и ради тайных лукавых замыслов, далёких от любви и рыцарского благородства. Долго смотрели они друг на друга, эти две пары глаз, словно невидимая рука связала их нитями взаимного, не требующего слов, понимания, возникающего только между молодыми влюблёнными. И хотя разница в летах казалась и невелика, всего каких-нибудь два-три года, опыта у неё было гораздо больше. Доверенное лицо польских правителей, супруга подольского вельможи, женщина, вечно обязанная держать руку на пульсе жизни литовско-русского государства, Офка была несоизмеримо выше впервые попавшего в общество молодого и неопытного парня. Преимущество, правда, довольно относительное, молодая женщина давно уже утратила невинность и присущее благородному человеку простодушие (что так ценится людьми и чего так мало на свете), утратила всё то, что светилось в открытом взгляде ясных очей Андрийки, и так давно, что воспоминание о прошлом приходило лишь укором совести…

— Я не рыцарь, пани, — сказал Андрийка, — у нас нет рыцарей и не будет, это не нашего поля ягода. Я только отрок…

Пани Офка решительно запротестовала:

— Да, конечно, в вашей земле не цветут такие цветы, но неправда, что ты не рыцарь. Ты рыцарь телом и душой, и будь ты у королевского трона, то, наверно, носил бы уже золотые шпоры и рыцарский пояс. Глядя на тебя, я чувствовала всем сердцем, которое тоскует об утраченной красоте жизни там, на родине… Я нахожу в тёсе то, что потеряла, и потому избрала тебя своим рыцарем…

Андрийко покраснел и вскочил.

— Ох, пани, я недостоин ни ваших слов, ни вашей благосклоннисти..

Нежная рука Офки снова коснулась руки молодого человека, и, понуждаемый ею, Андрийка уселся снова, но на этот раз так близко, что её полная мягкая нога в плотно облегающем чулке опёрлась о его колено. У пылкого юноши потемнело в глазах…

— Вот, возьми этот шарф. — Тут пани Офка взяла с камина шёлковый шарф, и в голосе её зазвучали слёзы. — И носи на память о бедной затворнице, а я… когда погляжу на его яркую раскраску на твоей богатырской груди, так и подумаю, что я не одна, не одинока, не оставлена богом и людьми, что и тут, в этой глуши, меня кто-то понимает, заступится за меня. И хоть он и молодой юноша, но рыцарское благородство вольёт в него силы великана и верность любовника. Стань на колено!

Под тяжестью новых впечатлений, под журчание слов, льющихся потоком из уст красавицы, Андрийко умолк. Кипящая молодая кровь ударила в голову, и он не мог уже вести толком беседу, и только враждебность к шляхетскому Змию Горынычу останавливала первый порыв юношеского восторга. Невольно он опустился на колени у ног Офки. А она приколола к его груди шарф, глаза её со странным выражением остановились на его склонённой фигуре, а на губах уже не играла, как всегда, глумливая усмешка. Думала ли Офка о чем-нибудь другом? Или, может, позабылась игра, и сквозь пёстрый, яркий налёт лжи и лицемерия пробились давно забытые чувства?.. Кто знает?

Андрийко вышел от пани Офки точно одурманенный. В передней, где обычно сидела Марина, его поджидал Сташко. Окинув быстрым взглядом товарища, он лукаво захихикал. Румянец на лице юноши, шарф на его груди объяснили ему всё: Андрийко стал одним из рабов старостихи, орудием её замыслов, слугой Короны. Так ему, по крайней мере, показалось, и потому, выведя его во двор, Сташко спросил с улыбкой:

— А правда ведь, старостиха не так страшна, как думает твой дядя?

Глотнув свежего морозного воздуха, юноша пришёл в себя.

— Страшна? Нет! Но несчастна, — сказал он, — и мне жаль её. Всё, что смогу, если попросит, сделаю, но полагаю, она никогда не попросит чего-нибудь такого, что не пристало ни ей, ни мне. Это благородная женщина,

— А!

Сташко рассчитывал на другой ответ, но времени добиться его уже не было: Андрийко торопился уйти. Вернувшись в палаты, Сташко передал старостихе их разговор. У неё было другое мнение, чем у пажа.

— Если Андрийко ещё рассуждает о моём благородстве и о том, послужить ли мне или нет, значит, не так-то легко взять его на удочку, как Скобенка и прочих… — сказала она и сердито топнула ножкой.

И в самом деле, Андрийко сказал Сташко неправду, и это была первая в жизни произнесённая им ложь. Ему хотелось лишь поскорее избавиться от назойливого пажа и остаться наедине со своими мыслями. Офка ослепила его. Как и в первый раз, так и теперь эта молодая женщина, не стесняясь, старалась глазами, речами, всем своим поведением открыть юному сердцу молодого человека весь жар своей души. Прикосновением руки и колен она передала его молодой бурлящей крови трепет распалённой желанием души, и этот трепет привёл всё существо юноши в полное смятение. К его чистой душе протянула свои когти страсть, и душа, чуя неведомую опасность, с ужасом отворачивалась. В полную силу пробуждались порывы молодого тела, а услужливое воображение подсунуло иллюзию «рыцарской службы», как руководство к чудесным свиданиям в уютном надушённом уголке у камина… Однако всё то, что знал Андрий про Офку, её льстивые слова, жалобы на угнетение, на грусть одиночества и, наконец, разговор с дядей, свидетелем которого он являлся, — всё предостерегало его, что под гладкой поверхностью таится омут. Андрийко чувствовал ложь в словах красавицы и не верил ей. Несомненно, молодой парень не устоял бы перед обольщением прекрасной полячки, пожелай она добиться его любви. Ей известны были такие способы, которые неопытному бояричу и не снились, и всё-таки Офке не удалось увлечь его сразу. Она знала, что такую крепость можно взять только осадой, а юноша понимал, что стоит на распутье, и нелегко ему будет свернуть на дорогу, которая поведёт его по честному пути. Желая сбить его с этого пути, Офка невольно предостерегла Андрия, а он, порядочный, нелицемерный юноша, её обманул поведением, а Сташка — речами.

Тем временем царивший за столом в начале обеда шум внезапно утих, и Андрийко вошёл в зал, словно в церковь. В двух огромных каминах, расположенных в противоположных углах, ярким огнём горели сосновые дрова, с высокого сводчатого потолка свисали люстры со свечами, освещая собравшихся за длинным широким столом. Передняя его часть была выше, за ней сидел в качестве наместника великого князя воевода в окружении достойнейших гостей: Монтовта, Семашка и старшего Кирдея. Впрочем, в эту минуту они не сидели, а стоя приветствовали высокого стройного витязя в великолепном вооружении со страусовыми перьями на шлеме. Лицо его было серьёзно. Все молчали. Андрийко заметил в его чертах сходство с кем-то очень знакомым, но сразу не мог сообразить, с кем именно. В это мгновение кто-то потянул его за рукав. Андрий оглянулся: это Горностай приглашал его сесть рядом.

— Кто это? — спросил Андрий, указывая на вооружённого рыцаря.

— Танас, князь Нос! — ответил Горностай. — Привёз вести из Трок.

Андрийко вспомнил сразу же Олександра, которого видел в Смотриче. Да, это его лицо глядит из-под открытого забрала, и глаза, ах, да… глаза Мартуси!

Андрийко тотчас успокоился, и улыбка осветила его лицо.

«Эх, почему её тут нет?» — подумал он и уселся рядом с Горностаем.

Тем временем старый Савва снял с головы молодого князя шлем и расстегнул ремни панциря. Два молодых челядинца освободили его от железных наголенников и поверх лосёвой поддёвки надели синюю, обшитую позументом куртку с широкими рукавами. Наконец витязь уселся за стол и принялся вместе с другими утолять голод и жажду. Снова все заговорили, горы мяса на серебряных, оловянных блюдах и деревянных подносах появлялись и исчезали, а кравчие то и дело подливали в кубки пива или мёда.