том, как с его помощью он переписывается с великим князем. Разговор зашёл о государственных делах, и Юрша, будто ненароком, завёл беседу о том, что волынские-де вельможи нисколько не радеют о благополучии своей земли.

— Что верно, то верно! — поддержал его Монтовт. — Речь идёт о спасении собственной шкуры, а нам и в голову не приходит, что беда уже не за горами. Поглядите только, достойные бояре, на Галицкую землю. Куда делось тамошнее гордое боярство? Кто не ополячился, пошёл или вскоре пойдёт с сумой.

С ним согласились Семашко и Загоровские. Бабинские молчали, а старший Кирдей внезапно спросил:

— А Кердеевич?

— Кердеевич? — Юрша вспыхнул. — Эх, пропащий человек. Отрёкся от всего святого. Он уже не наш. Неужто и кто-нибудь из нас кинет камнем в веру своих предков, в старые обычаи, во всё то, на чём мы выросли. Поэтому и держимся великого князя Свидригайла, а не то польская шляхта выживет отсюда всех, кто не ходит за плугом. Это голодная орда, и не только голодная, но и алчная и коварная, как никто в мире. Там, где идёт разговор о деньгах, о земле, о смерде-коланнике, там у шляхтича не найдёшь ни крошки благородства и ни тени совести. Золото они выдрали бы из глотки самого чёрта, чтобы потом его прокутить. Горе нам, если они присосутся к нашей земле. Душа шляхты в мошне, а совесть в кулаке.

Громкие крики на ристалище прервали речь Юрши.

Уже шесть раз подряд стрела Андрийки вонзалась в самую середину начерченного на доске круга. Никто ие мог с ним сравняться, и тогда, довольный успехом своего любимца, Савва крикнул после короткой передышки:

— А ну-ка, достойные бояре, попробуйте теперь, кто быстрее всех попадёт в цель. Довольно с нас игрищ, а то дед-мороз кусается, как собака. По команде раз, два, три пусть каждый берётся за оружие… Раз, два, три!

Андрийко мигом схватил самострел, но, что за чудо! На колёсике, которым натягивалась тетива, исчезла ручка. Видно, кто-то отломил или открутил её, и натянуть лук, казалось, было невозможно.

И в самом деле, требовалась недюжинная сила, чтобы натянуть толстую, стальную и очень тугую струну на самострел. Пущенная из него киевская или английская стрела пробивала даже стальной рыцарский нагрудник. Поэтому тетиву натягивали воротом из двух валиков с ручками, которые лучник крутил до тех пор, пока тетива не соскальзывала в зазубрину. Лишь исключительно сильные и опытные лучники проделывали это без ручки.

И вот пока соперники лихорадочно вертели колёсики, Андрийко придавил свой самострел животом к земле, натянул тетиву руками с такой силой, что в суставах треснуло, и в тот же миг седьмая стрела вонзилась в середину круга рядом с прежними.

Увидев это, Сташко покраснел и отложил самострел в сторону, его примеру последовали другие, громко заявляя, что такого лучника, как Андрийко, не было ещё на Волыни. Старый Монтовт не принял на этот раз отказа юноши, сотня киевских стрел досталась Андрию, и никого из соперников не мучило то, что Юршу признали лучшим и он получил награду.

Андрийко учтиво поблагодарил, но видно было, что его очень что-то беспокоит. Отдав стрелы слуге- татарину, он принялся разыскивать ручку самострела и нашёл её в снегу, недалеко от того места, куда, пустив свою шестую стрелу, он положил самострел. Было ясно, что кто-то очень ловко и быстро открутил её во время передышки. Андрийко показал самострел Савве, а тот, кипя от возмущения, зарычал:

— Страшно! И как только такая сволочь затесалась среди благородного боярства? Пусть господь-бог накажет проклятого негодяя! Не слыхал ещё такого с тех пор, как меня ноги носят… Впрочем… я догадываюсь! — крикнул он и, нахмурившись, наклонился к уху Андрийки.

— Берегись, боярин, Сташка, — прошептал он, — я готов присягнуть, что это дело его рук, уж очень он забеспокоился, как только увидел, что ты и так обойдёшься, и тут же опустил самострел…

Андрийко снова почувствовал к пажу такое же отвращение, как и в ту пору, когда слушал его рассуждения о каверзах польских панов.

Тем временем солнце уже давно повернуло на запад, мороз к вечеру начал заметно крепчать, и старшие уже изрядно продрогли. Дворецкий пригласил всех в палаты на ужин. Только старый Савва остался, чтобы отдать распоряжения страже и слугам. Андрийко же, быстро сняв доспехи, принялся помогать это сделать Горностаю и другим молодым людям.

Андрийко впервые столкнулся с большим обществом молодёжи своего стану, но они не произвели на него хорошего впечатления. Каждый из них рассказывал только о своих подвигах, ссылаясь на свидетельство конюшенных, либо приятелей. Один только Горностай, посмеиваясь над товарищами, острил:

— Диво дивное, как вы сами себе ещё дома не надоели? Съехались на игрища и, вместо того чтобы поговорить о чём-то путном, с собой, как с писаной торбой, носитесь. Каждый бахвалится, будто себя вместо коня на продажу выводит.

Бояричи смутились и умолкли, потом поднялись в занимавший целый этаж зал. Гости, усевшись во главе с хозяином за длинный стол и выпив по большой кружке горячего, пряного мёду, принялись за еду. Уселся и Горностай, а кАндрийке подошёл Сташко и дёрнул его за рукав.

— Андрийко, — сказал он, — у нас к тебе дело.

— Какое? — спросил тот, нахмурившись, почти враждебно.

Лицо Сташка расплылось в льстивой, сладкой улыбке,

— Коли дело касалось бы меня, я уладил бы его с тобой и на морозе, но моя пани…

— Старостиха?

— Да. Чего ты удивляешься? Благородная дама всегда может позвать рыцаря, и он обязан её послушать, хочет ли этого или нет. А моя пани просит.

Андрийко покраснел. Впервые сталкивался он со сказочным миром рыцарей Запада, о котором так много слыхал. Рыцарские обычаи, так буйно расцветшие на Западе, почти совсем не распространялись в Литве и на Руси: ие в характере этих народов было отделять друг от друга свои жилища стенами и рвами; раздел земель пришёл только с воцарением польских порядков. Потому рыцарство на Руси казалось сказкой, придуманной на основе воспоминании о крестовых походах и воплотившейся в жизнь в битве на Ворскле и под Грюнвальдом. И хотя сермяжные толпы разгромили блестящие рыцарские лавы, но их блеск остался в памяти, словно радужный блеск стеклянного ядра, разбившегося вдребезги о камни. И подобно тому, как аскет тянется к пёстрому круговороту жизни или развратник-кутила к тихой пристани кельи монаха, так и Андрия потянула за Сташком какая-то неодолимая сила.

«Дама в неволе… привыкшая к поклонению и служению благородных рыцарей, сидит взаперти и просит его к себе. Зачем? Для чего? Может, потребует её вызволять?.. Впрочем, нет, она знает, что он… А если не знает, то Сташко ей объяснит… Ах! Она, наверно, попросит оказать ей небольшую услугу, и он… он не рыцарь, конечно, но одинокой женщине всегда следует помочь. Тут не нужно быть рыцарем. Это знает на Руси и каждый мужик, который не раз вспашет и покосит ниву беспомощной соседской вдове.

— Если пани просит, то пойдём, — сказал он и двинулся за победоносно улыбающимся пажом.

Пани Офка приняла молодого Юршу у камина, где горели красноватым пламенем толстые поленницы. В небольшой, устланной коврами и наполненной нежными запахами светлице было тепло и уютно. Одета она была в лёгкое жёлтое платье с глубокими вырезами и широкими короткими рукавами. Пышную причёску украшал сверкающий на лбу самоцвет. Довольно короткая юбка открывала её маленькие ножки в бархатных ботинках, покоившиеся на подушке. Рядом — низенький стульчик, на камине у огня шёлковый шарф и золотом шитый платок.

Наученный Сташком, юноша опустился на одно колено, поцеловал кончики пальцев протянутой руки, поднялся и, склонив голову, покорно ждал, что пожелает дама.

— Милости просим, рыцарь, — послышался мелодичный голос красавицы, — и не стой передо мной, как обвиняемый перед судилищем, вот садись сюда и послушай, что мне хочется тебе сказать.

Холёная ручка снова коснулась руки юноши и указала ему на стульчик. Андрийко послушно сел, а пани Офка продолжала тихо и ласково:

— Я просила тебя, рыцарь, зайти, потому что сердце моё гложет глубокая, тяжкая тоска по тому миру на Западе, которого я лишилась! В холодных стенах, в печальном одиночестве тюрьмы проходят дни и ночи, как у злодея-колодника, а красивый, блестящий мир рыцарства, в котором я выросла, стал лишь