Восставший народ их не трогал; бояре обеднели и жили в непосредственной близости с ним. Когда разразилась буря, православное боярство осталось в стороне и не принимало участия ни в восстании, ни в его подавлении. Оно боялось, что, разгромив шляхту и перевертней, холопы возьмутся за них, а в случае поражения, вся тяжесть шляхетской мести обрушится на них.

А буря бушевала вовсю. И хотя шляхтичи были заранее предупреждены письмами из Луцка, далеко не все успели выбраться из пограничных земель. За панами тянулись обычно и дворовые: тиуны, полесовщики, вооружённые слуги, большей частью с семьями и роднёй. По местечкам и городам слонялось немало всякой сволочи, о которой никто не знал, не ведал, на что она живёт и чем занимается. Она-то и собиралась в разбойничьи ватаги и рыскала повсюду, наводняя окрестности, где появлялись войска Короны. За последние сто лет во всей своей неприглядной наготе выявился нрав шляхты, и потому не удивительно, что холопский мятеж сразу же начался с пролития крови, поголовных убийств и сплошных пожаров. Беспощадность, ненависть и неуважение ко всему, что связано со шляхтой, вспыхнули сразу и с таким ожесточением, что дрогнули и загорелись даже те. кто не был захвачен идеей независимости русского народа. Шляхта, не успевшая «сальвувати»[7] свои головы на западе, собиралась в замках или городах, где многочисленные немецкие, чешские и польские переселенцы, позванные ещё князем Витовтом и королём Ягайлой, служили порукой безопасности польским беглецам. Однако повстанцы захватывали и замки, и тогда ни одна душа не выходила живой из рук озлобленных селян. А по полям и лесам устраивались облавы на разбойников и воров, безнаказанно грабивших во время шляхетского господства бесправных православных бояр и мужиков. Теперь пришёл их черёд, и в лесной глуши либо на одиноких грушах среди полей и лугов появлялись необычные зимние фрукты — голые трупы казнённых панских приспешников-грабителей.

И вот в первых числах декабря с высот Перемышленского замка жители увидели на южной стороне чёрные дымы. Это случилось вскоре после того, как из Луцка разошлись посланцы Юрши. Они указали недовольным цель — оторвать от Польши исконные русские земли с православным населением, воссоздать древние княжества с прежними свободами и правами и прогнать за тридевять земель нахальных и чванных пришельцев. И тогда все, даже спокойные, рассудительные, до сей поры не принимавшие участия в бунтах люди взялись за оружие, а среди восставших толп вдруг появились вожаки. Если бы в то время боярство возглавило народ, а князь кликнул клич к борьбе, ничто бы не устояло перед разбушевавшейся стихией. Но князь молчал, а боярство держалось в стороне.

На юге от Перемышля была могила татарского эмира, погибшего при осаде города двести лет тому назад. Высокий каменный столб, который был виден на несколько миль. К нему-то и послал из Перемышля каштелян Заремба людей на разведку, а те принесли сообщение, что горит корманицкий дворец.

Все оторопели, никто не ожидал, что холопский мятеж докатится так далеко на запад, а может, не желали видеть и знать о том, что чем дальше на запад, тем глубже становилась пропасть между русским мужиком и польскими шляхтичами, пропасть, которую они же сами вырыли. И сразу же на венгерском тракте стали собираться всадники каштеляна Зарембы в поход на поджигателей.

Но кто же осмелился поднять восстание под самым носом Короны?

Серый зимний рассвет осветил страшную картину разрушения. Дымящиеся пожарища, трупы людей и животных, кровь. Поломанные частоколы, засыпанные рвы и раскопанные валы свидетельствовали о силе и стремительности наступающих. Несколько десятков трупов мужиков стыло в красных лужах на белом снегу, а за укреплениями в панском саду лежали изуродованные до неузнаваемости тела обороняющихся с размозжёнными лицами. Волна народного гнева прокатилась, словно горный обвал. Видимо, ратники и шляхтичи не ждали такого бешеного натиска, а в последние минуты уже не было ни времени, ни возможности спастись бегством. На второй линии укреплений, состоявшей из хозяйственных служб и жилья замковой стражи, месть настигла родичей беглецов из околиц. От всех этих строений остался лишь длинный вал пепла и углей, над которым, подобно надгробным памятникам, торчали закоптелые трубы или обуглившиеся столбы. Среди пепла чернели кучи обгорелых трупов мужчин, женщин и детей, которые не успели вовремя скрыться в замок и побоялись вперить свою судьбу толпе нападающих. Несчастные не знали, что жаждущая крови толпа щадила женщин, детей, не собиралась даже убивать и врагов, переставших быть опасными. Вековая ненависть, подогреваемая столькими обидами и несправедливостями, переполнила сердца русских людей и не давала места злобе. Вот почему никто не трогал бродивших среди пожарища с опухшими от слёз глазами, бледных как смерть женщин, которые разыскивали в пепле полусгоревшие тела мужей, сыновей, родных. Но в этих обгорелых, вонючых, чёрных бесформенных массах нельзя было распознать даже подобия человека.

В углу большого прямоугольника, где ещё недавно высился Корманицкий замок, среди развалин стояла одна лишь закопчённая, выгоревшая внутри главная башня. Тут же во дворе у колодца лежало несколько сот убитых шляхтичей округи со своими слугами и управителями имений, в погнутых, изломанных и треснувших рыцарских доспехах. Ни один не ушёл от смерти. Ни просьбы, ни мольбы, ни бешеное сопротивление не могли остановить мужиков. Косы, секиры на длинных топорищах и сулицы накосили страшные, смертельные раны, которых не залечил бы сам королевский медик в Кракове и не перенёс бы даже богатырь. Тут, в этом дворе, окружили всё ещё прятавшиеся за спинами челяди остатки шляхты и, подобно рачительным лесорубам, без передышки, рубили до тех пор, пока последние лиходеи не устлали землю своими телами.

На каменном колодце сидел боярин Микола и хмуро глядел на лежащих. Рядом стоял Коструба, а чуть в стороне Грииько держал за повод небольшого, но на вид сильного, гривастого коня с пышным хвостом.

— Что же тебе ответили бояре в Папоротие и Сушице? — спросил боярин.

— В Папоротие боярин сказал, что без наказа великого князя не пойдёт, потому что боится кары короля. У него-де жена и дети.

— А Сушицкий?

— Боярин из Сушиц пригрозил палкой и собаками. «Не холопское дело война!» — сказал он, и не гоже ему с нами брататься.

Боярин Микола задумался.

— Так, значит, мы остались одни! — заметил он тихо.

— Да, боярин, одни, однако, наберётся вас тысячи две! — заметил спокойно Коструба.

— Две тысячи, две тысячи, — повторил боярин. — Что ж, две тысячи вооружённых воинов — сила большая, но пятьдесят вот таких ратников.. — он указал на трупы шляхтичей, — и две тысячи мужиков разлетятся, как воробьи от ястреба.

— Не разлетятся! Мы не разбойники и не мальчики…

— Эх! — вздохнул боярин, — знаю я, кто вы и какие вы. Ведомо мне и то, что в ваших сердцах чистое золото любви к родной земле, вере, обычаям, языку. Ну и что ж? Вы только пехотинцы с косами, топорами, сулицами, кольями. Кто из вас выдержит удар конных рыцарей?

— Как кто? — Коструба оживился. — Будь этой шляхты в десять раз больше…

— Та, та, та! И что из того? Не знаешь ты, Коструба, военного дела. Тут одной храбростью не возьмёшь. Мы пробились в замок и порубили рыцарей, воспользовавшись теснотой. Но будь они в чистом поле да на рыцарских жеребцах, те одними копытами разнесли бы наш отряд. Их копья вдвое длинней наших сулиц, мечи тяжелее кос, а щиты и кольчуги — ответ на наши стрелы. Как к ним подступишься, как отобьёшься? В горах, в оврагах, в лесах ещё полбеды, но в поле? Я учил вас становиться в круг и ощетинить копья, подобно тому, как это делают швейцарские наёмники. Учил рубить секирами на длинных топорищах, но всего этого мало. Против рыцарей короля нам надо в пять раз больше людей, чем сейчас. Пойми, мало оказать сопротивление, надо уметь нападать и самому, а кто нападёт на рыцарство, если мы все станем в круг? Будь у нас конные бояре, мы послали бы их против врага, а сами обошли бы его и навалились всей громадой. Тогда хватило бы и двух тысяч, а так…

Коструба, задумавшись, молчал.

— Коли так, то надо созвать больше народу! — сказал он наконец.

Боярин Микола покачал головой:

— А кто их поведёт? Наши люди нас слушают, а послушают ли чужие? Повиновение в войске первое дело, особенно на войне! Лучше плохой кормчий, чем никакого. А потом, откуда ты, Коструба, наберёшь ещё восемь тысяч человек? И если даже тебе это удастся, то чем станешь кормить?