плетёшь о государстве? Тут место сыновьям Ольгерда и Кейстута да их родственникам, а не преосвященным или непреосвященным бродягам.

Бледный как смерть поднялся канцлер с кресла и стал за спиной короля. Тяжело переведя дух, уселся и Свидригайло, а Анзельмус, покорно склонившись перед ним, промолвил вполголоса:

— Правильно поступаете, ваша милость, что не потворствуете бритым лбам. Они погрязли в грехе, подобно свиньям в болоте, им неведомо христианское смирение, как нам, нищенствующим монахам…

— Ну, папа Иннокентий недаром назвал ваши правила уставом для свиней! — отрезал монаху канцлер.

Свидригайло вдруг расхохотался, хватаясь за бока, как ребёнок, который в один миг переходит от плача к смеху.

— Вы оба правы! И одним миром мазаны, потому вас не люблю и держу лишь, поскольку нужны. Но вы обязаны слушаться, как простая братия, так и епископы, вот так-то! А ты, Збигнев, при князьях не смей говорить о народе и государстве. Государство и народ — это мы!

— Кто знает! — бросил как бы вскользь Гольшанский.

— Это мы! — многозначительно повторил великий князь с ударением на каждом слоге. — И потому… — тут он повернулся к Ягайло, — я и пришёл к тебе, брат мой, чтобы уладить дело с Подолией…

Ягайло, глядя куда-то в сторону и не поднимая глаз на брата, спокойно заметил:

— Тридцать лет тому назад я отдал Литву Витовту в пожизненное владение, а после Грюнвальдской битвы уступил и Подолию. Тем не менее Литва и Русь не перестали быть инкорпорацией польской короны…

— Ого! В наших грамотах нет речи о подданстве Кракову! — заметил князь Гольшанский.

— Но об этом говорится в городельском акте великого князя! — парировал канцлер.

— Витовта, — сказал Сигизмунд, — а Витовт умер. Наследники же не отвечают за грамоты своих предшественников, этому мы, литовцы, научились у вашего преосвященства!

— А мы, русины, ещё у Казимира Великого! — добавил князь Гольшанский.

— Литовцы и русины пожелали вокняжения Свидригайла, и я дал согласие, вон мой перстень на его руке. Но земли принадлежат государству, и мне раздавать их нельзя…

— Государство — это ты, брат! — сказал Свидригайло. — Дай письменный указ, чтобы эти проклятые Бучадские отказались от Каменца, и я отпущу тебя с почестями, в целости и сохранности, вместе с этой дубиной. А нет, не выйдешь из этой комнаты, а он будет с раннего утра стучать ногами в твоё окно, вот с этого выступа… И

— Брат! — испуганно воскликнул король, — значит, я в плену?

Тут голос короля задрожал.

— Нет, не брат, а польский король. Покажи себя настоящим братом и одним росчерком пера отдай мне украденную землю. Я сам позабочусь о том, чтобы мне её вернули. О том же порадеют прусские и ливонские рыцари и Валахия. Ты только подпиши.

— Ваша великокняжеская милость не знает, что сенат в Кракове могущественней его величества и власть находится в руках сената, а не короля! — заметил епископ, который при напоминании о прусских и ливонских рыцарях недоверчиво ухмыльнулся.

— Да, у нас землёй правит шляхта, а я лишь её отец! — поддакнул король. — Какое значение может иметь моя подпись?

Свидригайло побледнел.

— Тебе, Ягайло, известно, что в Витебске в тысяча триста девяносто восьмом году я убил твоего наместника, который сидел у меня в печёнке! — сказал он, понижая голос. — Я тоже предупреждал его, но он не поверил… Ну, и убедился. Теперь я предупреждаю о том же и тебя и сдержу слово, потому что не нарушаю его никогда, и пусть шипят не один, а четыре сената.

— Ты можешь, но я… в Польше… в шляхетском государстве…

— Значит, не хочешь, — бросил резко великий князь и вырвал булаву, впившуюся в стол, с такой силой, что полетели щепы.

Ягайло выдавил приятную улыбку, хотя ему было вовсе не до смеха.

— Хотеть-то я хочу, но не властен! — ответил он.

— А вы, ваше королевское величество, поступите так, подобно святому Акакию, которого упрекнули в прелюбодействе, — пробубнил Анзельмус. — Он поднял рясу, и все увидели, что у него нет возможности грешить. Напишите грамоту, которую требует великий князь, и он отпустит вас с дарами…

— Насильственное признание не имеет законной силы! — громогласно заявил епископ.

— Согласен. Однако нас и такое признание устраивает, — сказал Сигизмунд Кейстутович, — поскольку оно как для Свидригайла, так и для его наследника явится оправданием власти.

Молниеносный взгляд Збигнева встретился с чёрными зрачками Кейстутовича, но суровые черты лица князя не дрогнули. А Гольшанский многозначительно посмотрел на канцлера и пробубнил вполголоса:

— Чего нет, то может ещё быть.

В глазах Збигнева мелькнуло презрение. Казалось, его взгляд говорил: «Ах вы, шарлатаны, продажные души, ни один из вас не поживится мясом, которое по вкусу льву. Боритесь, убивайте друг друга, но господами останемся всё-таки мы. Ибо нас призвала церковь нести гибель всем язычникам и схизматикам!»

— Не прикрывай своей злой воли шляхтой! — говорил тем временем Свидригайло. — Откуда народ может управлять страной? Сила у нас, мы, кормчие, ведём чёлн, согласно своей воле. Так напишешь.

— Напишу, — ответил тихо Ягайло.

— Значит, ты всё-таки мне брат! — воскликнул Свидригайло, и его грозное лицо вдруг засияло от радости. Одна рука протянулась к королю, а другой он снял с шеи драгоценную цепь и протянул её архиепископу.

— Получай, поп, и не сердись! — крикнул он. — А если напишешь грамоту к панам Бучадским, то получишь и не такую!

Полные слёз глаза короля встретились с горящим, полным безграничной злобы и неумолимого упорства взглядом канцлера. А со стороны с холодной улыбкой приглядывался ко всему происходящему Сигизмунд. Патер Анзельмус простёр руки к небу над головами короля и великого князя и бубнил:

— Benedico vos[6].

Тем временем князь Гольшанский, положив руку на плечо стоявшего у двери рыцаря, сказал:

— Танас, отправляйся с грамотой в Луцк к Юрше и расскажи ему обо всём, что видел.

— О, я видел! — ответил юноша в душевной муке, хмуря гневно свой лоб. — Я видел, но не рассвет свободы русских земель, а их сумерки, их сумерки!