самолетов, повторяя с поразительной точностью апокалиптический небесный свод на картине Эль Греко «Погребение графа Оргаса». Он шел домой в темноте, в то время как бомбардировщики Гота сбрасывали свои бомбы. Однажды вечером горничная обнаружила небольшие осколки металла в полях его шляпы и воскликнула: «Ах, месье, вы не ехали домой на машине!» А он сказал: «Нет. А зачем? Было слишком красиво».
30 января 1918 г., почувствовав потребность услышать музыку без посредничества «театрофона», он принял приглашение графини де ла Рошфуко послушать исполнение в ее доме на улице Мурильо Струнного квартета № 2 Бородина. В конце вечера, когда он покидал этот дом, раздалось унылое завывание сирен, предупреждающих о налете. Было половина двенадцатого. Эскадрилья бомбардировщиков Гота воспользовалась необычно чистым небом и совершила налет на французские оборонительные рубежи к северу от Компьеня, сбрасывая бомбы на северо-восточные пригороды. Его постоянного шофера не было, а старик, который его заменял, не мог завести «рено». Так как великолепный, берущий за душу ноктюрн Бородина все еще звучал в его голове и так как он не хотел повторять церемонию прощания с хозяевами дома, он стоял рядом с машиной, пока шофер копался в моторе. Время от времени мимо пробегали люди в направлении ближайшей станции метро, которая находилась менее чем в четырехстах метрах.
Поразив цели в пригородах, бомбардировщики теперь летали над Парижем. Были отчетливо слышны несколько взрывов, и можно было сказать, на какие кварталы падают бомбы. Наконец мотор закашлял и завелся. Марсель устроился на сиденье, и они медленно поехали по улице Мурильо.
Они уже пересекли улицу Монсо и двигались по авеню Де-Мессин, когда мотор зачихал и машина, покачиваясь, остановилась. Они были все еще достаточно близко от станций метро «Курсель» или «Миромесниль», чтобы укрыться там, но шофер занялся двигателем, а сам Марсель никогда не испытывал ни малейшего страха во время авианалетов и ни разу не бывал в подвале своего дома – да он и не знал бы, как туда попасть, – из-за влажного воздуха и пыли.
По бульвару прогромыхали пожарные машины. Он подумал о парижанах, сбившихся в кучу во тьме, подобно христианам в катакомбах, и о вещах, о которых некоторые его друзья сказали: темной ночью в метро, когда падали бомбы, мужчины и женщины удовлетворяли свои желания без предварительных условностей этикета. На эту тему он написал один отрывок для последнего тома своего романа:
«Когда огонь с небес обрушился на них, некоторые из жителей Помпеи спустились в вестибюли метро, зная, что там они будут не одни. И темнота, которая освещает все, как новая стихия, отменяет первый этап наслаждений и предлагает прямой доступ в сферу ласк, к которой обычно приходят только по прошествии определенного времени».
Он пообещал себе, что обязательно как-нибудь ночью или днем своими глазами должен увидеть эти «тайные ритуалы».
Через шесть или семь улиц в направлении вокзала Сен-Лазар он услышал воющее глиссандо, затем звук взрывающихся окон и оседающего на землю здания. Он ждал у машины. Шофер напрасно вертел ручку завода. Визг металла, имитирующий интервал между ля и ми, и он мог бы услышать прекрасный ноктюрн, который словно и не переставал звучать все это время, – ему нужно было только молчать, чтобы услышать его. Бородин сочинил вторую часть, словно предчувствуя появление телефона с перерывами на линии и паузами ожидания, и виолончель, которая, казалось, затихала, как далекий голос, затем продолжила свою партию. Это были звуки сожаления и утешения, несколько неуверенного спокойствия, как будто кто-то неожиданно получил возможность дышать в ограниченном пространстве, где царит опасность. Бомбы были симфоническим аккомпанементом, напоминанием о преодоленных бедствиях. Это было прославление знания о том, что дело его жизни будет закончено вовремя.
Мотор ожил и взревел. Через несколько минут они уже припарковались перед его домом номер 102 по бульвару Османа. Он вылез из машины. Бомба взорвалась чуть ли не в пятистах метрах отсюда на улице Афин. Он попытался провести шофера в холл и предложил ему переночевать в гостиной. Но тот, казалось, не слышал. «Я возвращаюсь в Гренель, – сказал он. – Это была просто ложная тревога. На Париж ничего не упало».
На следующий день, лежа в постели, он прочитал в газете, что, когда завыли сирены, сотни людей ринулись на улицу, чтобы укрыться в метро, но обнаружили двери станций закрытыми. Префект полиции распорядился, чтобы теперь во время авианалетов каждая станция метро оставалась открытой всю ночь.
Последний том романа – «Содом и Гоморра. Часть 2» – вышел в свет при его жизни весной 1922 г. Он знал, что нужно время, чтобы его читатели привыкли к новому стилю: сначала роман оставит у них ощущение раздражения, и они почувствуют, что сбиты с толку. Однажды он сказал, что не пишет романов, которые можно прочитать «между станциями». И все-таки его читатели были в курсе современных событий и жаждали нововведений. Он был рад больше, чем ожидал, когда узнал, что с самого дня публикации романа парижане читают «В поисках утраченного времени» в автобусах и трамваях и даже в метро, не обращая внимания на своих соседей. Они оказываются настолько поглощенными чтением, что, добравшись до конца предложения, обнаруживают, что проехали свою станцию, и переходят на другую платформу, чтобы дождаться поезда, который довезет их до места назначения.
Уравнение собора Парижской Богоматери
Для небольшого числа ищущих натур, ежедневным занятием которых в Париже была прогулка по священному лабиринту, а род домашних занятий – несмотря на резкий запах в коридоре и необычный свет из-под двери – был полной загадкой для их соседей, изменения, неуловимые и глубокие, произошли приблизительно в начале Первой мировой войны.
Их древняя наука выражала словами только основные ощущения, и поэтому они не смогли бы сыграть роль свидетелей. Если бы они хотели или могли превратить свои знания в простую валюту фактов, они могли бы представить доказательства каких-то явно незначительных явлений: свет, падавший на некоторые здания в определенные часы дня, стал освещать их иначе; произошли изменения в традиционном гнездовании птиц и неуловимый сдвиг в анатомическом строении парижан, когда они шли по улице или смотрели на небо, пытаясь определить, что готовит им погода. Они могли бы намекнуть на что-то более катастрофическое, нежели уничтожение миллиона солдат и гражданского населения. Но им в любом случае никто не поверил бы, и только тогда, когда современная наука развилась до такой степени, что озарение двух ее приверженцев стало понятно обоим, одна из этих ищущих личностей (герой этого рассказа) попыталась предупредить своих современников. К этому времени мир снова находился на грани катастрофы, и, хотя древняя наука доказала свою практическую ценность самыми неожиданными путями, мало кому из людей были нужны ее знания.
Что касается остального населения, то только те, кто вышел живым из страшного горнила войны, имели какое-то слабое представление об этих переменах. Париж выдержал этот великий пожар, как средневековая крепость, пострадав чуть больше, чем слегка поврежденная башенка и погнутая решетка в крепостных воротах. Именно это почти полное сохранение города в целости предупредило некоторых людей о том, что столица Франции исчезла вместе со старым миром и оказалась замененной почти совершенной ее копией.
Если какое-то отдельное событие и обладало силой открыть эти перемены глазам простого человека, то этим событием была большая Парижская мирная конференция, которая с января 1919 г. по январь 1920 г. превратила Париж в цветистый базар высокопоставленных лиц. Делегаты приезжали с востока и запада, чтобы перекроить карту мира и поделить военную добычу. Многие увидели, как их надежды лопнули и были размазаны по мраморным полам кожаным ботинком международной дипломатии. В то время как Жорж Клемансо, Вудро Вильсон, Дэвид Ллойд Джордж и Витторио Орландо вели важные дискуссии в роскошных отелях, «залитых после заката ослепительным светом и наполненных днем жужжанием пустой болтовни, шарканьем ног, хлопаньем дверей и звуками звонков», другие эмиссары из
