Каждый разговор с бесплотным собеседником ему казался предвестием вечной разлуки. Очаровательное выражение, которое вошло в повседневную речь: «Приятно было услышать твой голос», наполняло его мучительной тревогой. За несколько лет до этого мать бранила его за нежелание пользоваться телефоном. Иногда он слышал ее потрескивающий, но отчетливый голос, выплывающий из памяти, словно дошедший до него по лабиринту проводов:

«Ты обязан принести извинения телефону за твое прошлое богохульство! Ты должен чувствовать угрызения совести за то, что ты презирал, высмеивал и отвергал такое благо! Ах, услышать голос моего бедного волчонка! А бедный волчонок может слышать мой голос!»

Каждое современное удобство подразумевало свою идеальную форму – электрический выключатель, всегда находящийся на расстоянии вытянутой руки, автомобиль, который никогда не ломается, телефон, который никогда не обрывает разговор. И все же, когда в работе изобретения происходил сбой, он мог как по волшебству вызвать к жизни разнообразные усовершенствования, которые никогда и не существовали бы, если бы это изобретение работало, как в рекламе:

«Театр в комфортных условиях собственного дома! Опера, Комическая опера, варьете, «Нувоте» и т. д. Обращайтесь в «Театрофон» 23, ул. Людовика Великого, тел. 101-03. За 60 франков в месяц три человека могут ежедневно посещать оперные спектакли. Пробное прослушивание по просьбе».

«Театрофон» сначала его разочаровал. Живое исполнение «Пеллеаса и Мелисанды» дошло до него как что-то драгоценное, которое было разбито и замарано при почтовой доставке. «Пасторальная симфония» была почти так же не слышна, как и для Бетховена. Опера «Мейстерзингеры» была полна пауз, подобно чрезмерно буквальному цитированию высказываний Бодлера в его очерке, посвященном Вагнеру: «В музыке, как и в написанном слове, всегда есть пробел, который заполняет воображение слушателя». И все же без этих перерывов эта далекая постановка потеряла бы свою силу: его памяти не нужно было бы облетать оркестровую яму, играя на каждом инструменте до тех пор, пока музыканты не вернутся из ниоткуда.

Разум тоже можно было заставить вести себя как испорченное хитроумное изобретение. Несколько аптек в его квартале оставались открытыми ночью – видны были разноцветные баночки, поблескивающие в свете газового освещения, в белом халате восседал учтивый волшебник, чтобы раздавать точно отмеренное количество утешения, которое могла предоставить только наука. Лекарства помогали ему заснуть (веронал, валерьянка, трионал и героин, который он однажды порекомендовал своей матери) и не засыпать (кофеин, амилнитрат и чистый адреналин). В определенных состояниях полусна, вызванного лекарствами, когда грохот трамвайных вагонов и крики на улице достигали его ушей, приглушенные и искаженные, телефонистки в его мозгу начинали вставлять штекеры в гнезда наугад, вызывая в памяти старые воспоминания, наделяя голосами скрип половиц и тиканье часов, затевая селекторные переговоры, в которых одновременно говорили дюжины людей, бесконечно повторяясь или шепча слова, которые невозможно было услышать.

Некоторых лекарств лучше всего было избегать. О кокаине он сказал, противопоставляя его видимое действие результатам здорового питания и эффекту от недавно сделанной стрижки: «У времени есть специальные скорые поезда, направляющиеся к ранней старости, в то время как другие поезда, идущие в оба конца, движутся по параллельным путям и почти с такой же скоростью». Но другие лекарства, выданные аптекарем, могли отправить его в путешествие по кругу из одного конца его жизни в другой, после которого, когда двери и мебель вновь вставали на свои привычные места, он с удивлением обнаруживал себя по-прежне-му в постели на третьем этаже жилого дома в девятом округе Парижа.

В сумраке его изолированной от всех звуков квартиры он видел, как пролетают годы. Он сидел в своем гнезде из подушек и пуловеров и писал длинные письма друзьям и подробные записки горничной. Пока он писал свои статьи и рецензии, метрополитен превратился в отдельный мир.

К тому времени, когда он начал работу над своим романом о Париже в 1908 г., были проложены уже шестьдесят километров тоннелей и построены девяносто шесть станций. Развитие сети метрополитена было такой обычной частью жизни, что газеты больше не трудились сообщать об открытии новой линии. Первые линии метро уже стали смутным воспоминанием. Первые шпалы из пропитанного креозотом бука, запах которого затруднял дыхание, заменили шпалами из прочного дуба. В 1909 г. движущаяся лестница на станции «Пер-Лашез», которая ехала со скоростью тридцать сантиметров в секунду, заставила посмотреть на лестницу старого образца как на невыносимо неудобную. За ней появились сотни других эскалаторов. Подъем наверх из глубин теперь был не более тяжелым, чем спуск. Было усовершенствовано освещение, и в подземке появилась возможность читать. Пассажиры, которым не нравился запах их попутчиков, могли положить монетку в десять сантимов в прорезь, подержать носовой платок под краником, потянуть ручку и получить каплю сладкой мирры или иланг-иланга. В метро появились автоматы для взвешивания с надписью «Знаешь свой вес – знаешь себя» и постоянно обновляемая коллекция жизнерадостных картинок: корова, дающая молоко производителю шоколада, треска, предлагающая свою печень человеку с анемией, дворняжка, слушающая граммофон.

Боязнь того, что парижане превратятся в бездумное стадо, одержимое экономией времени, оказалась беспочвенной. Рабочие и бизнесмены во всех уголках Парижа были рады появившейся возможности провести каждое утро несколько лишних минут в постели. Метро стало смазкой их общественной деятельности и эффективно приспособилось к их желаниям. В мюзик-холле – там он иногда брал ложу и сидел над густыми клубами табачного дыма – об этом пелось в песнях Ландри La Petite Dame du Metro и Дранема Le Trou de mon quai. Менее чем через десять лет после открытия первой линии невозможно было представить себе Париж без метро. Для туристов и возвращающихся на родину местных жителей оно было неистощимым источником того, что однажды получит название «мгновения Пруста».

Терпеливый аптекарь мог бы состряпать волшебное зелье: старый пот, реактивированный новым; намек на стоячую воду; различные промышленные смазочные материалы и моющие средства; дешевые духи из автомата; набор углеводородов и карбоксилов и доминирующая над всеми другими запахами пентановая кислота, которая в природе встречается в валериане. Он удивился бы, если бы узнал, что настойка валерианы, которая отправляла его в отзывающиеся эхом сферы дремоты, наполняла его квартиру запахом, от которого некоторые его посетители невольно стремились убежать назад в метро.

Прошло еще десятилетие, и великий роман наконец близился к завершению. Мир, описанный в романе «В поисках утраченного времени», исчезал в покрытых кратерами полях Северной Франции, но роман с его таинственностью, безупречной компоновкой предложений и сбивающими с толку способами достижения цели принадлежал новому миру точно так же, как пассажирские самолеты и теория относительности.

Тем временем его автор жил в измерении, в котором время двигалось так же незаметно, как и часовая стрелка на циферблате часов. Когда он ужинал в «Ритце», он надевал все тот же жесткий белый воротничок, ботинки, произведенные в Старой Англии, и смокинг, оставшийся от венецианского карнавала. Тонкие усики, навощенные тем же человеком, который стриг еще его отца, были чем-то вроде анахронизма, который внушал уважение официантам. Машина, которая ожидала его у гостиницы, была старым «рено», который он не разрешал своему шоферу заменить на более современный автомобиль. Если не считать нескольких военных в форме, сидящих за столами, и разговоров о нехватке угля, война почти не затронула «Ритц».

В июле 1917 г., когда зазвучали сирены, он вышел на балкон с несколькими другими ужинавшими в это время людьми, чтобы увидеть первые с января 1916 г. немецкие самолеты над Парижем. Прожектора из Ле-Бурже освещали воздушный бой, и он наблюдал, как восходят и распадаются созвездия из звезд и