напитки.

Она писала ему каждый день из отеля «Ройял» в Неаполе и Гранд-отеля в Риме, потому что он был расстроен ее отъездом. За тридцать лет они ни разу не провели больше одного дня или двух порознь. Дочери своей сестры Элине она сказала, что влюбилась в Италию: «Там так много всего, что мы знаем только из исторических книг, но насколько они интереснее, когда можно пройтись по этим историческим местам!» Она выучила достаточно итальянских слов, чтобы делать покупки; она даже написала несколько благодарственных писем на итальянском. Но все итальянцы были такими доброжелательными, что она могла говорить по-французски, когда хотела.

Ее торжественно принимал французский посол в Ватикане, а о ее передвижениях сообщалось в колонке светской хроники «Фигаро» так же, как о передвижениях принцев и герцогинь. Граф Эдоардо Бертолелли, который опубликовал некоторые романы Эмиля в «Ла Трибуна», настоял на том, чтобы видеться с ней каждый день. Она была на четырнадцать лет старше графа, но он называл ее «луч солнца». Одеваясь к ужину, она прикрепляла к поясу букетик фиалок. Он взял ее на охоту на лис; а еще она увидела Сикстинскую капеллу, виллу Боргезе, виллу Медичи, Форум и катакомбы. Она почувствовала землетрясение, которое сотрясло Рим однажды ночью в середине ноября. Граф был таким очаровательным, что заказал ее портрет у художника, для чего она надевала шелковое платье и вставляла перья в прическу, а в одной руке держала букет, который подарил ей граф.

Иногда, когда она была одна в гостинице, она вспоминала детский приют и младенца с белой запиской, пришпиленной к его чепчику. Она думала о молодой женщине, одной с двумя детьми, и об их отце, который едва присутствовал в их жизни, пребывая в страхе от мысли, что жена бросит его. Как всегда, она встала перед лицом неизбежного. Ему было разрешено ежедневно пить с ними чай во второй половине дня, но это была странная жизнь для шестилетней Денизы и четырехлетнего Жака. Она видела их время от времени, как приходящая в гости бабушка, но уже знала их лучше, чем Эмиль. Ей надо бы сказать ему, как надо обращаться с детьми и насколько они отличаются друг от друга. В Риме она купила им подарки и с нетерпением ждала их следующей совместной прогулки в Тюильри. Если Дениза спрашивала о «даме» в ее отсутствие, то он должен был говорить, что «дама» передает им обоим поцелуи.

«Посвяти себя тем, кто рядом с тобой, – писала она ему. – Показывай им улыбающееся лицо так часто, как только можешь». (Некоторые вещи легче объяснить в письме.)

«Ты говоришь, что хотел бы видеть меня счастливой. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой, но ты все же не знаешь меня хорошо, если надеешься увидеть меня счастливой. Я знаю, что счастье, о котором я мечтала в наши с тобой преклонные годы, ушло навсегда. Моя единственная радость сейчас состоит в том, чтобы быть полезной тебе и помогать тем, кого я люблю. Эту задачу я поставила себе сама, и я буду упорно добиваться ее исполнения столько, сколько смогу».

Она возвратилась в Италию на следующий год и еще раз в 1897 г. Но в тот год отпуск пришлось прервать. Она была нужна ему в Париже, потому что как он мог выдержать бурю в одиночку? Через стену сада стали сбрасывать кухонные помои и экскременты; какие-то солдаты кидали в дом камни; на детей кто-то вылил ведро грязной воды, когда они катались на велосипедах. Через шесть месяцев после его открытого письма президенту Французской республики по делу Дрейфуса, когда каждая стена в Париже была исписана словами «Обвиняю!», он был приговорен к тюремному заключению за преступную клевету и вынужден бежать в Англию.

Она поехала с ним на Северный вокзал, завернув его ночную рубашку в газету. Он был в ужасном возбужденном состоянии, но она настояла на том, чтобы остаться. Кто-то же должен был разговаривать с журналистами, юристами и политиками. По крайней мере, всегда найдется что-нибудь интересное, о чем она сможет сообщить. Когда он уехал, она написала своей подруге мадам Брюно, муж которой каждый день сопровождал Эмиля в здание суда:

«У наших дверей дежурят агенты тайной полиции, а другие находятся в гостинице через дорогу и в Медане; репортеры из «желтой» прессы помогают им шпионить. Если я сморкаюсь или кашляю, то на следующий день об этом сообщают в газетах.

Они знают, когда ложатся спать слуги и когда это делаю я. Люди пишут постыдные вещи на стенах и посылают мне и слугам письма с угрозами. Но я непоколебима, как скала, и никто из тех, кто меня видит, не догадывается, что я в настоящей осаде».

Она читала все приходящие для него письма и сортировала их по отдельным стопочкам – письма поддержки и письма с угрозами смерти, которые ему не было нужды видеть. Ссылка сама по себе была тяжела, и она избавляла его от ненужных подробностей.

Некоторые письма без подписи были адресованы ей:

«Мадам, если через неделю вы не свалите отсюда, мы найдем способ войти в дом и будем трахать вас в ваш жирный живот до смерти. Раз уж ваш подлый муж смылся, мы возьмемся за его семью и не будем знать пощады.

Смерть евреям и всем тем, кто их поддерживает».

Прочитав каждое письмо, она делала пометку о дате его получения и убирала в папку для потомков.

Она беспокоилась о нем, не знавшем ни слова по-английски и находившемся в гостинице «Куинз» в Верхнем Норвуде. Она писала ему, чтобы он мужался и что он должен закончить то, что начал. «Его последние письма огорчили меня, – писала она мадам Брюно, – не из-за его здоровья, а из-за того, что он, кажется, пал духом. Так что я села на своего большого боевого коня и стала запугивать своего героя, что пошло ему на пользу, потому что сегодня я могу сказать, что его ментальный барометр возвращается к нормальному состоянию».

В конце концов она приехала к нему в Англию осенью 1898 г., но пробыла с ним только пять недель. Она мало что могла сделать для него, будучи далеко от Парижа. Капитан Дрейфус по-прежнему находился на острове Дьявола, а Эмиль по-прежнему скрывался от того, что правительство называло правосудием.

Верхний Норвуд не мог заменить Рим. Все блюда подавали с картофелем. Рыба, которую готовили без масла или соли, имела водянистый вкус, а выпечка на витринах булочных была такая непропеченная, что, даже просто глядя на нее, можно было испытать дурноту. Она вернулась в Париж вовремя, чтобы купить рождественские подарки для детей, посетить врача по поводу своей эмфиземы и заняться его работой. Надо было написать так много писем и посетить столь многих людей. «Я должна быть и тобой, и собой одновременно», – написала она ему.

Когда наконец события начали принимать другой оборот, их половинчатый брак возобновился. Она воспринимала свою печаль, словно расставляла их общие вещи в доме, который был слишком мал или слишком темен. Времена литературных сражений и бесконечных поисков закончились, но сейчас он казался счастливее, потому что мог предаваться своему любимому занятию. Он любил говорить, что только тогда, когда ты сфотографировал что-то, можно утверждать, что ты действительно увидел это, потому что на фотографии видны детали, которые в другом случае не привлекают внимания. Он придумал механизм, который позволял ему делать фотографии самого себя, и она смотрела их, попивая чай в саду арендованного дома неподалеку от

Медана – Эмиль разливал чай, – вместе с матерью его детей, которая когда-то была такой миловидной, а теперь выглядела такой хмурой, словно созерцала жизнь, которая никогда не могла бы стать ее.

Поскольку у него имелись по крайней мере восемь фотокамер и различное оборудование в тяжелых ящиках, ему нужно было, чтобы Александрин помогала носить их по Марсовому полю. День за днем они ходили на выставку. Он хотел запечатлеть все. Впервые с 1889 г. они поднялись на вторую смотровую площадку Эйфелевой башни и взглянули вниз на город. Сияло солнце. Начался новый век, и Париж был одет к этому началу.

Он фотографировал крыши домов, двигаясь вокруг площадки до тех пор, пока у него не получилась