Это история моей жизни – никогда не иметь того, что я хочу, или получать это только тогда, когда я больше не хочу этого».

Они сели на поезд, идущий до Лурда, и увидели, как калеки отбрасывают свои костыли и сливаются с толпой, а туберкулезников окунают в воду, которую даже самая неряшливая прачка просто вылила бы. Они увидели холодные курорты и зубчатый занавес Пиренеев. Когда они пересекали границу с Сан- Себастьяном, пошел ливень, и все это время они оба чувствовали, что должны быть где-то в другом месте.

На пляже в Биаррице, где они остановились в Гранд-отеле, она поняла, что они выглядят как пара неподходящих друг другу людей, что нормально в их возрасте, но это навеяло на нее грусть и легкую тревогу, но в основном это была грусть. Эмиль стал походить на портрет, который написал с него Мане двадцать лет назад. Дерзкий изгиб его рта был почти злобным. Он носил белые фланелевые костюмы и принимал небрежные позы. Развитие искусства фотографии, которым она сама никогда полностью не овладела, заставляло его вести себя так, словно он всегда готов к тому, чтобы его сфотографировали. Он имел вид человека, который знает, как проводить отпуск в конце сентября. Его можно было назвать почти худым. Конечно, к этому некоторое отношение имела езда на велосипеде, но это также была и его награда за презрительный отказ от потворства их общим желаниям.

Он сложил газету и вытолкнул себя из шезлонга. Он собрался предпринять прогулку в хорошем темпе. Она видела, что его лицо покрыл легкий румянец. Возможно, она задаст ему вопрос позже, а он, вероятно, скажет, что это признак его «нервных недомоганий», которые он приписывал своей непрекращающейся работе.

Когда он ушел, она взяла газету. В ней была большая редакционная статья о евреях. Прошло уже сто лет с момента их освобождения революцией, но теперь, как писал автор статьи, «все зашло слишком далеко и идет не так». Несколько статей были посвящены «будущей войне» с Германией и разрешению французским гражданам въезжать в Эльзас-Лотарингию без паспорта. Лакеи и печатники бастовали, а союз официантов кафе утвердил свое право носить волосы на лице: каждый гарсон в Париже теперь отращивал усы в знак солидарности. Не имеющий ни гроша в кармане австрийский портной, который был доставлен на выставку в деревянном ящике, стал «кафе-концертным явлением» и путешествовал по Европе в качестве «человека-посылки».

Вряд ли что-либо из этого могло изменить настроение Эмиля или вызвать появление румянца на его лице. В газете не было ничего об Эмиле Золя и о его литературных соперниках. На самом деле новости были такими же неинтересными, какими они обычно бывают в отпуске. Газеты старательно сообщали о передвижениях великих герцогинь и принцев. Какая-то куртизанка написала в газету опровержение на заметку, содержащую злонамеренные слухи о браке, которая была напечатана в колонке сплетен, и обвинила их в «женской мести». В провинциях был совершен ряд насильственных преступлений; новые трамвайные линии на улице Гранд-Арме становятся причинами несчастных случаев. Над Ла-Маншем шел дождь, над Парижем было облачно.

Третья и последняя страницы всегда были одни и те же. Даже сидя в шезлонге, над которым летали чайки и под атлантическим бризом развевались флаги, легко было представить себя в Париже. В Опере шел «Лоэн-грин», в театре «Шателе» – «Золушка», в «Фоли-Бержер» выступали «клоуны-эксцентрики», а в театре «Нувоте» давали «Телефонистку». Эйфелеву башню закроют на зиму для посещений 2 ноября, но каждый вечер по-прежнему будут давать концерты в ресторане на первой смотровой площадке.

Она читала дальше, просматривая рекламу вставных зубов, восстановителя волос и мыла, – мыло было везде, даже среди серьезных новостей, замаскированное под редакторский комментарий. «Тонкий, стойкий аромат мыла «Савон Иксора» делает кожу шелковистой, белой и мягкой». Мадам Бальдини из дома номер 3 по улице Де-ла-Банк ежедневно давала уроки искусства оставаться вечно молодой. Эмиль не нуждался в таких уроках, даже если бы они и предлагались мужчинам. Быть может, что-то из рубрики «Личная переписка» дало ему идею для романа.

Она не была рассказчицей – никогда не умела соединить воедино миллион подробностей, которые требовались для написания романа, но считала те телеграммные сообщения такими же вызывающими воспоминания, как и первая страница романа, публикуемого по частям в газете. Некоторые из них наводили на мысль о счастливом продолжении нормальной жизни. Другие были грустными, хотя и трудно было сказать почему. Она задавалась вопросом, увидят ли эти сообщения люди, которым они были адресованы, и считала парадоксальным, что вещи, которые нужно скрывать от мужа или жены, печатаются там, где все их могут увидеть.

Семья Дюваль отпразднует появление «превосходного» фазана тем, что съест его с устрицами и хорошим бульоном. Так ужинали они с Эмилем всегда, когда возвращались в Медан, хотя вместо фазана у них была куропатка. Это напомнило ей о том, что скоро они будут дома. Она бегло просмотрела рекламы на последней странице; все они, кроме «очень соблазнительных и любопытных фотографий» от голландского автора, были адресованы женщинам. В универмаге «Гран-Магазен-дю-Лувр» была распродажа ковров, а в универмаге «Самаритен» должна появиться новая зимняя коллекция одежды. Это тоже было одним из их совместных удовольствий – походы по большим универсальным магазинам, поиски «дамского счастья», жадный сбор фактов, желание знать все, что происходит на чердаках и в полуподвалах. Он был словно маленький мальчик, барахтающийся в дамском белье, краснеющий при виде полногрудых манекенов, «розовеющий от удовольствия», как мужчина в его романе. Она предпочитала шить себе жакеты и платья сама, но в магазинах можно было бы купить для новой служанки что-то такое, что она не могла бы надеть сама.

Когда Эмиль вернулся с прогулки, он был немного не в духе и предложил закончить их отдых. Пока Александрин организовывала упаковку вещей, он написал несколько писем. Он казался довольным, что возвращается, но и при этом уезжал с неохотой. Каждый из них впервые побывал за границей. Возможно, он сожалел, что это приключение закончилось. Вскоре, когда серия его романов будет завершена, еще появится время для отдыха и наслаждения домом.

Письмо пришло во вторник 10 ноября, через сорок дней после их возвращения. Ее собственная почта обычно была однообразной: семейная переписка, письма с просьбой оказать материальную помощь, счета за продукты, одежду и работу по дому. Но она также читала и его корреспонденцию и советовала ему, как отвечать людям, которые хотели получить статью или права на перевод. Она писала редакторам бедствующих журналов, которые задолжали ему деньги. Иногда у нее было чувство, что человек, менее всего способный защитить состояние и репутацию Эмиля Золя, – это ее муж. Например, было время, когда он отдал рукопись романа «Нана» одному журналисту, который вскоре продал ее некоему коллекционеру- американцу за двенадцать тысяч франков!

Это письмо было адресовано ей, мадам Эмиль Золя. Она не узнала почерк, а письмо не было подписано. Оно было таким же коротким и аккуратным, как счет-фактура. Она прочитала его мгновенно: «Мадемуазель Жанна Розеро… 66, ул. Сен-Лазар… родила от вашего мужа двоих детей».

Чуть позже в этот же день служащий на телеграфе узнал потрясающую вещь, небольшую сплетню в обыденном потоке поздравлений и соболезнований. Господин Эмиль Золя пожелал послать срочную телеграмму своему другу в Париже господину Анри Сеару или, как его иногда называли в приватной переписке, господину Дювалю:

«Моя жена совершенно сошла с ума. Я боюсь беды. Не могли бы вы пойти на улицу Сен-Лазар и принять необходимые меры? Простите меня».

За двадцать шесть лет, которые они прожили вместе, она часто имела возможность проследить за развитием сюжета романа в его голове. Она знала, что история могла начаться почти в любом месте. Она могла начаться с короткого путешествия в поезде и женщины в купе, сжимавшей в руках небольшой сверток. В окне, в котором отражается ее лицо, мелькают сцены из прошлого и будущего, как диапозитивы в «волшебном фонаре»: дом у железной дороги, парус на реке, телеграфные столбы, пролетающие мимо, дым, поднимающийся из северных пригородов.