После танца с саблями и кружащегося дервиша они пошли по ненастоящей улице и купили там липкие засахаренные фрукты, которые ели все. Они заговаривали с хозяевами кафе и сели в одном из тунисских кафе выпить по стаканчику финикового бренди. Даже в такой поздний час улица Дю-Каир была полна людей. Египетские погонщики ослов были нарасхват. Лица людей в толпе были освещены красными фонарями, и все выглядели немного пьяными. В конце улицы женщины стояли в очереди в туалет и громко разговаривали. Группа мужчин неотрывно смотрела на окна гарема за красиво окованными окнами. Выставка представляла собой огромный универмаг, в который приехал весь мир, чтобы предаться ее удовольствиям и выяснить, чего он хочет.

В Chemin de Fer Interieur, построенном для выставки, была небольшая станция у Галереи машин. Они могли доехать до Дома инвалидов, где было больше вероятности найти кеб. Когда они ждали под деревянной пагодой следующего поезда, Эмиль достал свою записную книжку и бегло набросал свои наблюдения. Шарпантье спросил Александрин, появится ли поезд в его новом романе о железной дороге «Человек-зверь», но она не знала, потому что меньше занималась подготовительной работой, чем обычно.

Локомотив прибыл на станцию и выпустил клуб пара. Прежде чем сесть в поезд, они оглянулись назад на Марсово поле и увидели то, что можно было увидеть только на расстоянии. На самой верхушке огромной металлической конструкции в галерее, закрытой для публики, два прожектора чертили своими мощными электрическими лучами над городом. Идол выставки, казалось, ищет что-то в море крыш, стараясь обнаружить тайны, которые мог выявить только романист.

Главная железнодорожная ветка от Парижа до Гавра проходила мимо их сада. Медан находился менее чем в двух часах езды от центра Парижа – поезд с вокзала Сен-Лазар, затем короткая прогулка вдоль Сены. Они купили небольшой дом, который Эмиль назвал «клеткой для кроликов», за девять тысяч франков в 1878 г., когда только еще один парижанин имел собственность в этом районе. Конечно, они сохранили квартиру в Париже, потому что у него работа, а она всегда была городским жителем. Позднее, когда были потрачены двести тысяч франков, «клетка для кроликов» превратилась в резиденцию, подходящую для гения. Первоначальный коттедж с его маленькими окошками за ставнями оказался зажат между двумя высокими башнями, как жертва ошибочного ареста, сопровождаемая в полицейский участок двумя дюжими жандармами.

Большая квадратная башня появилась, пока он писал роман о дочери прачки, ставшей куртизанкой. В ее честь башня была названа Башней Наны. Шестиугольна я башня, строительство которой было закончено в 1886 г., была названа Башней Жерминаль. Именно здесь, над бильярдной, у нее была своя просторная кладовая для белья. Она сидела среди груд белья за шитьем и вышивкой, глядя на деревья в тумане у реки, и подсчитывала жалованье слуг и строителей, пока Эмиль сидел и писал в другом конце дома.

Его мать жила с ними в течение первых двух лет, которые могли бы пройти даже еще хуже без молчаливых игр в домино по вечерам. Со времени ее смерти осенью 1880 г. они были заняты больше, чем когда-либо. Они приобрели соседние участки земли и остров на реке, на котором возвели норвежский шале, который был частью выставки 1878 г. Они покупали все те вещи, которых у них никогда не было в детстве и о которых они никогда и не мечтали. В первоначальной части дома у нее была кухня с синей фарфоровой плиткой и медными кастрюлями всех размеров, а также белый деревянный стол в середине с выдвигающимися секциями. Эмиль специально заказал окна-витражи и коллекцию произведений античного искусства, которой позавидовал бы Виктор Гюго, включая саркофаг и средневековую кровать, которая привела в восторг Гюстава Флобера. Он распорядился газовую лампу замаскировать под свечу и заказал новейший орган с мехами, приводимыми в движение ногами и регистром для звучания «небесных голосов». В сумерках он играл на них гаммы, которые то ли облегчали, то ли обостряли его ипохондрию, – она не была уверена. У них была лошадь, корова, кролики, голуби, куры, собаки и кошки, и у всех были имена. Их друзья – когда дом был наконец готов для их приема – были поражены.

Она надеялась, что Маргерит, Джулия и другие перестанут жалеть ее, потому что у нее нет детей. Она и Эмиль оставили мысль о семье уже давно. Как сказал Эмиль, его романы – это их дети, и вся его творческая энергия ушла на «Ругон-Маккаров», которые на тот момент составляли лишь четыре романа. Иногда она вспоминала воспитательный дом на улице Денфер, когда она сама была практически сиротой – двадцатилетняя цветочница с младенцем, отца которого она почти забыла. Она увидела, что к чепчику ее ребенка прикрепляют кусочек белой бумаги (белой – для девочек) с именем Каролина, ее номером и датой рождения, и смотрела, как ее девочку уносят в большой спальный корпус с надписью на двери: «Мои отец и мать бросили меня, но Господь позаботится обо мне». В год, когда Каролине должно было исполниться восемнадцать, Александрин рассказала Эмилю о своей давно потерянной дочери, и они пошли справиться в журнале смертей и рождений, в котором было записано, что младенец умер в 1859 г. через двенадцать дней после появления в приюте.

Когда они переехали в Медан, она думала, что будет скучать по городу. И она действительно скучала по своим исследовательским экспедициям в «потогонные мастерские» в северных пригородах, гримерные бульварных театров, по их ночным исследованиям Ле-Аль и по вкусному капустному супу, который подавали на заре на углу улицы, рецепт которого у нее был. Она думала об их крошечной квартирке у театра «Одеон» на улице Вожирар, долгих литературных дискуссиях в ночи и их огромных аппетитах. Ей не терпелось обставить новую квартиру на улице Бюссель, которая находилась на расстоянии короткой прогулки от вокзала Сен-Лазар. Но, в конце концов, хотя она часто была не удовлетворена, она сказала себе, что Медан стал полезным разрывом с прошлым. Она обнаружила у себя талант организатора, любовь к сельской местности и катанию на лодке по реке, и ей нравилось, что его старые друзья чувствуют там себя неловко, особенно Сезанн, который делал карьеру на неудаче и всегда был в грязных ботинках даже после целой недели ясной погоды.

Она даже получала удовольствие от управления прислугой. Имея у себя самой за плечами долгие часы работы прачкой и цветочницей, она знала, чего ожидать от слуг. Она знала, как их вышколить и когда увольнять. Ее горничная и швея Жанна Розеро была особенно хорошей служанкой. Как только она увидела эту высокую девочку – застенчивую, но изящную, одетую в модную практичную юбку и блузку с высоким воротником, – она уже знала, что ей понравится обучать ее ремеслу. Жанна потеряла мать, будучи еще маленьким ребенком, и была отправлена в монастырскую школу. Она почти могла бы быть дочерью Александрин. И хотя она выглядела совсем хрупкой, за работой она была энергична и всегда жизнерадостна, даже когда ее хозяйка вела себя деспотично.

Александрин описала качества Жанны Эмилю, и он не возражал, когда она объявила ему о своем намерении взять девушку с собой в Руан, где она хорошо справилась со всей сумятицей летнего отдыха. (Едва ли он мог бы возразить, так как поездка в Руан была его идеей.) Это было за девять месяцев до ужина на Эйфелевой башне. Она все еще была разочарована тем, что после отдыха в Руане Жанна Розеро вручила ей уведомление о своем желании уволиться по «личным причинам», о которых она тактично не спросила. Со всеми важными посетителями и двумя довольно угрюмыми слугами она, должно быть, сочла жизнь в Медане несколько странной. Все равно было неприятно потратить столько времени на обучение служанки, чтобы кто-то другой воспользовался этим.

Они отправились в Пиренеи 9 сентября 1891 г., что было довольно поздно, но он принял решение ехать, сказав, что ему нужен отдых после написания «Ледохода». Она остановилась в процессе упаковки вещей, чтобы написать своей двоюродной сестре:

«Куда мы едем? Ты, наверное, можешь догадаться. Куда я, по крайней мере, хочу поехать, конечно.