Чуть отпрянув, он засвиристел снова, делая тошнотворные зигзаги во все стороны, словно раскачиваясь на диких качелях вокруг моего лица.

Хлопнула дверь подъезда, и я минуту лежал, ожидая, что сейчас со скрипом откроется входная дверь и простучат каблуки…

…или нет, услышится переступ босых ступней…

…и я, завидев ее, уже начал говорить что-то, сначала оправдываясь, а потом раздражаясь всё больше, имея на всё готовый ответ, несколько упрямых, непримиримых, железных ответов…

…и вот мы уже орём друг на друга, ненавидяще, глаза в глаза.

…где тот зазор, когда страсть вдруг превращается в непреходящее кислое болотное марево, то и дело окатывающее чувством постыдной гадливости…

… и только дети остаются — и ползаешь в этом болоте по тропкам, оставляемым ими… там, где они светлыми пяточками натопотали…

Очнулся оттого, что исчез комар.

Догадался, что заснул, пока выяснял отношения.

В темноте странно отсвечивал экран телевизора. Заглянув в него, можно было увидеть угол комнаты, стопку книг, ногу, только никак не разобрать — левую или правую.

Задрёмывая, я вдруг вскрывал глаза и в который раз, косясь в экран, поднимал ногу, пытаясь на этот раз запомнить наверняка, какая именно всплывает в экране.

Потом вместо ноги образовалось лицо.

Эта открытая дверь в подъезд сыграла со мной дурную шутку: они вошли сами, никто их не впускал. Когда я их увидел, они уже стояли возле кровати, четверо или пятеро.

На улице к тому времени едва-едва подрассвело, и можно было бы, хоть и с трудом, рассмотреть их.

Но я никак не могу сказать, какими они были…

…проще сказать, какими они не были.

Они не походили на уличную шваль — на них была простая, негрязная, неприметная одежда.

Они нисколько не удивлялись, что находятся в чужой квартире, хотя первой моей мыслью было, что они перепутали дверь и возвращаются… откуда-то возвращаются… или за кем-то зашли… У меня мелькнули дурацкие догадки о каких-то соседях, у которых есть дети, — быть может, хотели к ним, а зашли ко мне.

Потом я почему-то подумал о макулатуре — вспомнил, как мы в детстве собирали макулатуру и бродили из подъезда в подъезд, спрашивая по четыре раза на каждом этаже, нет ли ненужных газет или там коробок.

Наверное, тоже за макулатурой, решил я вяло и всё никак не мог раскрыть рта, чтоб сообщить им о том, что я не храню и не выписываю газет, а книги мне жалко, я еще не все прочел.

Им было не меньше, наверное, семи и явно меньше семнадцати. Я так и не научился определять на глаз возраст детей.

Кажется, все они были мальчиками, но не уверен.

У одного совсем не было ресниц, и даже бровей, и я всё смотрел ему на лоб, казавшийся ошпаренным или обожженным.

Они ничего не стеснялись, не перетаптывались, не разговаривали между собой.

Не трогали вещей, не прикасались ни ко мне, ни к моей кровати.

От них не исходило никакой опасности, но меня будто бы укололи горячей иглой в мозг: а если это еще не все зашли в мою комнату? вдруг какие-то другие, более опасные и злые, отправились в детскую… где спит ребенок, и еще один ребенок спит!

Я сделал новую попытку привстать на локте, с меня слетел комар и понес куда-то тяжелую каплю моей крови… Я взмахнул рукой и успел поймать его, смять в ладони — из него просто плеснуло теплым, как если бы чай, оставшийся на дне стакана, вылили мне в ладонь.

«Мне надо к детям моим!» — вопило всё внутри, я почувствовал, как по мне огромными, как виноград, каплями стекает пот ужаса. Я завалился на бок, чтоб упасть с кровати и хотя бы доползти к детской, но стоявший ко мне ближе всех вдруг ударил меня в лицо.

— Ты что? — наконец заорал я, мне показалось, что заорал, вот-вот заору, голос собирался взорваться во мне, но не взорвался, а еле просипел.

…в мутном беззвучном стакане, прилипая ладонями и прилипая искаженной физиономией к стеклу…

Они втыкали в меня свои руки упрямо и беззлобно, вослед за их руками из меня что-то вытягивалось, словно они наматывали на маленькие свои ладони склизкое содержание моей жизни.

Я метнулся взглядом в потолок, потом увидел стол, где раскачивалась от мелкого топота вокруг кровати высокая бутылка газированной воды, в которой отражался свет фонаря, и, наконец, решился взглянуть в лицо тому, кто ударил меня первым, — и это его лицо без ресниц… Это его лицо без ресниц!

— Ты что? — закричал я, и мне показалось, что из горла у меня выпал сгусток накипи, гноя и желчи, и крик раздался, и длился до тех пор, пока его не услышал я сам, пока я не раскрыл глаза, не включил свет.

— Ага-а! Ага-га! Ага! — заклокотал я глоткой, как будто только что вылез из проруби и почувствовал, что у меня температура за сорок.

Дверь в мою комнату распахнулась. На пороге стоял сын.

— Ты что кричишь? — спросил он, не произнеся слово «папа».

— Кто? — спросил я. — Кто кричит?

— Ты.

— Я не кричу, понял? Тебе приснилось. Иди спать.

Он развернулся и молча ушел.

Я встал и раскрыл окно, долго дергая ставни на себя и в конце концов уронив с подоконника цветок на пол. Рассыпалась земля и осколки горшка.

В полутьме торчали кусты и ветки, но ощущения большого неба и простора — так, чтоб можно было вдохнуть во всю грудь, — этого ощущения не было. Стоял с открытым ртом.

Казалось, что небо принюхивается ко всему огромной ноздрей.