Саша так это воспринимал — что родным. Разве можно спать сразу после этого?

Саша встал в начале седьмого и ушел в ванную. Включил воду — полила, громко плеща. Сходил на кухню, поставил греться чайник, вспомнил о купленном вчера тортике. Нашел его так и стоящим в прихожей на тумбочке для обуви. Обрадовался, конечно. Как ребенок.

Выпил чай, стоя у плиты, с удовольствием закусывая сладким и липким. Подумал: «Хорошо ли поступаю?» — мысленно махнул рукой и закурил, чуть приоткрыв форточку.

Нет, просто замечательное утро. Носит тебя, Саша, четвертый день черт знает где. И хорошо тебе, дураку.

«А то плохо…»

И пошел нежиться к шумящей воде. Она наливалась, жарка и бурлива. Стены, конечно, были неприятно сыры и облуплены, биде печально стояло рядом, а сама ванна проржавела, но Сашу это не трогало.

Он смотрел в потолок. На потолке мерцала лампочка.

«Яна тоже, наверное, смотрит в этот потолок… Может, тут где-то есть зацепки от ее взгляда, шероховатости… Где-то штукатурка осыпалась, куда она подолгу смотрит особенно внимательно…»

В комнате спала девочка, которая очень нравилась Саше. Темнокожая, почти безгрудая, которая вчера ночью…

«Сегодня ночью, Саш, а не вчера», — сказал Саше голос.

«Да, точно… Тебе она, кстати, тоже очень понравилась, поэтому ты не язвишь!» — торжествующе ответил Саша.

«Просто я спать хочу».

«Врешь! У тебя тоже все дрожит внутри от нее…»

Голос умолк.

Саша отлежался в горячей влаге до легкого помутнения.

Весело почистил зубы, умылся еще раз ледяной водой и открыл дверь, натянув на сырые еще ноги джинсы, по пояс голый. У двери стояла Яна, в его майке и в тапочках.

— Яна, милая, — сказал Саша.

Она тихо поцеловала его.

Саша подумал, куда ему идти — курить на кухню или под одеяло, еще разнежиться чуть-чуть. Выбрал диван, оттого, что там, наверное, еще пахло ночной Яной, ее легким, теплым телом.

В ванной зашумела вода.

Саша зарылся в подушку, собрал к лицу простынку. Да, угадал. Легким, и теплым, и терпким пахло. Особенным, словно полынным, чуть горьковатым — там, где прикасалась кожей, спинкой, боками. И сладковатым — там, где лежала маленькой своей черной головкой.

Включил, нежно томясь, телеви.

Какое-то время тупо разглядывал экран, пыль на нем, выпуклость кинескопа.

Щелкнула задвижка двери ванной комнаты — Саша выключил экран. Тот погас, кратко моргнув. Саша сразу же забыл всё только что виденное. Только показалось на секунду, как чье-то глупое лицо кривляется, не умея уползти с погасшего экрана.

Саша не оборачивался на Яну — чуть-чуть боясь сглазить нежность ее и открытость, которые могли смениться чем-то вовсе нежданным. И тут же сердце екнуло радостно — от того, что Яна легко запрыгнула на диван и сразу же юркнула под одеяло, легла рядом, в нескольких сантиметрах, а где-то и миллиметрах от Саши — так, что касаются, казалось, белые, неприметные волоски на их телах. Лежала, часто дыша, подрагивающая, как гладкая ящерица неведомой, королевской породы. Быть может, какая-нибудь лунная ящерица. И чувствовалось, что она улыбается — но не лицом, не губами, а всем тонким, гибким телом.

Саша подмял ее под себя, жадный, азартный и цепкий от возбуждения. Целовал ее, покусывал, отстранялся иногда, любовался Яной.

Понимал, что никуда она не убежит вот сейчас, не вырвется ни за что, но все равно держал ее жестко за руки, если лежал на ней, и за бедра, за спину — если позволял ей лечь сверху.

— У тебя глаза наглые, — сказала она с удовольствием.

— Я хочу попробовать вкус твоей… — сказала минуту спустя, оборвав фразу, — и Саше очень понравилось, что фраза была оборвана, и еще понравился отстраненный, упрямый голос Яны, произносивший это.

Он застыл, почти испуганно. Спустя минуту открыл глаза, увидел ее.

Она убирала упавшую прядь за ушко. Лицо ее было напряжено и серьезно, словно она делала важное, требующее внимания дело. И она неотрывно смотрела на то, с чем работала, очень внимательно, спокойными и даже, показалось, жесткими глазами.

Спустя секунду прядь снова упала, но Яна больше не отвлекалась на нее. Лица Яны не было видно за волосами.

Не закрывая глаза и, кажется, даже не впадая в полубред, Саша почувствовал, как его сшибли с ног и несколько раз ударили очень гибкими дубинками по голове и куда-то еще — в те органы, которые поставляют воздух. Воздуха не стало, но отчего-то его было достаточно внутри тела — настолько много, что можно было не дышать ртом.

Его били с оттягом, в жестком, все убыстряющемся ритме, и он сам подставлялся под удары, стремился им навстречу всем телом. Принимал унижение легко, чувствуя, что хочется закричать, но нет голоса. И не надо.

И сводит ноги. Бейте в ноги, просил он, их сводит. Казалось, что чем сильнее будут бить, тем скорее отпустит боль мышцы, скручивающиеся в жесткие жгуты. И мышцы расслабятся.

Откуда-то, всего на миг, вновь пришло острое и болезненное зрение. Увидел: острый ее подбородок, весь влажный.

Новый удар вывел его из сознания, и он догадался, зачем его били: едва он утерял связь с рассудком, его начали фотографировать — несколько фотографов сразу, невидимых за вспышками их аппаратов. Эти вспышки три или четыре раза остро, но безболезненно выхватывали его из засасывающего небытия. Каждая вспышка озаряла его расширенные зрачки и раскрытый рот с болезненно сухими и пристывшими от частого дыхания зубами, за которыми хрипел и клекотал, вырываясь наружу, крик.

Им явно хотелось зафиксировать момент его гибели. Но последние вспышки показались слабыми, размытыми, словно его фотографировали из тумана…

И всё пропало.

На глаза наплыл легкий больничный потолок.

Саша даже не успел разобраться с собой, с цветом потолка, как Яна вернулась, и, моргнув, он вдруг увидел ее лицо над собой, очень близкое.

Кажется, она просто поцеловала его. Сначала он ощутил ее горячий — словно от горячего чая — и усталый рот, а потом — почти исчезнувший, но еще живой, животный, свой собственный вкус на ее губах, смешанный с ее слюной, и этого было более чем достаточно.

…более… чем…

Яна действительно была похожа на ящерицу — изворотливым и быстрым телом. Иногда казалось, что она, подобно ящерице, не может лежать на спине и хочет перевернуться, чтобы исчезнуть, юркнуть, сбежать. Саша крепко брал Яну за руки, за плечи — чтобы рассмотреть ее, поймать ее дыхание, ее постоянно ускользающий взгляд: темные, острые зрачки.

Он гладил ее, вдруг понимая, что кожа ее, нет, вовсе не шелковистая, не гладкая, а напротив — жесткая. И едва теплая… как… Саша попытался вспомнить, с чем схоже ощущение от прикосновений к спине Яны, к ее упругим ногам, и вдруг увидел себя на летнем пляже, пацаном, лежащим грудью и животом на черном кругу автомобильной камеры, пахнущей едко и сладко — водой, солнцем и еще чем-то дурманящим.

И грудь Яны не была яблочной, жесткой, и соски — острыми. Нет, напротив, грудки ее колыхались молочно, малые, по-детски мягкие и почти без сосков — только с розовыми полукружиями.

«А в одежде соски казались острыми, наглыми…» — мелькнуло у Саши.

…И позвоночник ее то исчезал, то проявлялся остро, оттого, что Яна, увернувшаяся-таки из-под Саши, хищно выгибала спину и тут же расслаблялась бессильно.