* * * По верховьям деревьев бьет крыльями влага, наклоняет лицо задышавшая зелень, соловеет слегка чернота мокрых ягод — их дожди укачали в своей колыбели. В отраженье меж век, распросоньем расколотых, был туман; и земля, и сырая смородина, и трава под ногами, рябая от холода, приласкались ко мне, притворяясь, что — Родина. * * * Я жил уже не раз, но больше жить не смею. То чувственная страсть, то вздорная идея дожить мешали мне, дособирать все крохи. И нежил сладкий снег еловые дороги. Прости мне, отче, что я не имел желанья ловить горячим ртом последнее дыханье. Судьбы дар, как ни жаль, я не берег, не ластил и жизни не держал за скользкие запястья. Не сетуя, не злясь, я опадал неспелым. Душа в который раз легко прощалась с телом. От столь коротких встреч и частых расставаний вместить не в силах речь времен и расстояний. Я жил так часто, что забыл места и числа. И вспоминать о том здесь не имеет смысла. На войнах мировых не успевал стареть я — погиб на двух из них и попаду на третью. * * * Как ногти вырастают после смерти,
вот так же чувство мое к вам, со всею подноготной грязью, по истеченьи срока жизни, движенья своего не остановит. Не бойтесь — если осень будет долгой, она не будет вечной; впрочем, вот этого и нужно вам бояться. Декабрь с обезображенным лицом, и я с заледеневшими руками, и вы, замешана на запахе сирени, и с волосами цвета мокрых вишен, и с прочей дурью, прочей дрянью, прочей ложью. * * * Лечиться хотел — поздно: пропали и кашель и насморк. Щенка назову Бисмарк, шампанским залью астры. К безумию путь близок в январский сухой полдень. На елках снега созрели.
