—
Лоренц была прописана одна, — пустилась в объяснения Геновева. — После ее смерти комната пустовала. Я уж ходила, ходила, просила, просила, покуда мне ее отдали.
—
Отчего же не дать. У вас ведь двое детей.
Дзенис открыл и закрыл несколько раз дверь, соединяющую обе комнаты.
—
Теперь не запираете. А раньше заклеивали наглухо.
—
Я ничего не заклеивала. Это все она, только она.
Дзенис прошелся по комнате, встал подле окна и
как бы невзначай отворил его.
—
Хороший садик у ваших соседей.
Да, окно было невысоко над землей. Любой мужчина мог запросто выпрыгнуть из него во двор.
Дзенис осмотрел подоконник, затем высунулся наружу и тщательно исследовал наружную стену под окном. Внезапно он повернулся к хозяйке.
—
Ваш муж, если не ошибаюсь, шофер.
—
Ну да, шофер, а как же, — подтвердила Геновева.
—
Где он работал до отъезда на Север?
—
В транспортной конторе, на грузовой машине.
—
И часто выезжал в командировки?
Щепис махнула рукой.
—
Можно сказать, дома его и не видела. До того, как законтрактовался, он почти целый месяц в Кулдиге пробыл. Говорил, дрова возил на станцию.
—
Это когда было, в октябре?
—
Ну да, весь октябрь.
—
И за все время ни разу домой не заглянул?
Геновева Щепис на миг смолкла, но тут же затараторила:
—
Не, не, не был ни разу. Право слово, ни разу не заехал.
Дзенис, кажется, выведал здесь все, что было возможно. Он взглянул на часы.
—
Ладно, Борис. Нам пора идти. До свидания, хозяюшка!
Когда они спустились вниз, Дзенис потянул Трубека за рукав.
—
Давай-ка зайдем к дворнику.
Дворника дома не было, но на вопросы Дзениса охотно ответила жена.
—
Это все точно насчет того, что Казимир Щепис в октябре не появлялся дома.
—
Так-таки и ни разу?
—
Самого Казимира не видала, что правда, то правда. Но один раз… Да как же, это было в ту ночь, когда убили Лоренц. Я же следователю рассказывала, что у нас были гости. Засиделись допоздна и слышали крик. А когда провожали гостей, машина Казимира стояла в переулке. Я ее знаю. Утром чуть свет вышла улицу подметать, но он уже уехал.
—
На следствии вы об этом не говорили, — заметил Трубек.
—
Про машину никто не спрашивал.
Когда Трубек и Дзенис вышли со двора на улицу, последний, еще раз взглянув на двухэтажный дом, сказал:
—
Кое-что помаленьку начинает выплывать на свет божий.
—
Да, появились кое-какие новые обстоятельства, — согласился Трубек. — И, пожалуй, немаловажные.
—
И еще более существенное значение имеют несколько нитей пряжи, зацепившиеся за острый край жести наружного подоконника, — сказал Дзенис. — Тебе придется срочно пригласить понятых извлечь эти шерстинки и потом проверить, откуда они, не из одежды ли Лоренц.
Отворив дверь кабинета Соколовского, Дзенис сразу понял: капитан не в духе. За письменным столом Соколовский сидел в рубашке с закатанными рукавами и недовольно листал комментарий к уголовно-процессуальному кодексу.
—
Проваливай ко всем чертям! — зарычал капитан. — Не желаю я сегодня видеть прокуроров!
—
Кто обидел нашего малыша? — сочувственно спросил Дзенис.
—
Меня обидеть? — взвился Соколовский. — Такой еще не родился, кто мог бы нанести мне обиду.
—
С чего тогда взъелся на меня?
—
Ты же знаешь мой терпеливый нрав, Роберт. Я человек тихий, миролюбивый. Но даже меня твой Озоллапа сегодня вывел из терпения. Видали, умник нашелся!
—
Не дал санкцию на арест?
—
Как в воду глядел! Не дал, упрямый олух! И в таком деле! Два месяца я как ищейка гонялся по следам этого ворюги, пока застукал. А теперь что же — прикажешь прекратить дело, да?
Дзенис задумчиво поглядел в окно.
—
У тебя были серьезные улики? Может, хотелось поскорей доказать, что преступление раскрыто и спихнуть дело следователю, пускай, мол, копается в нем дальше?
Капитан ударил себя кулаком в грудь.
—
Ты что, Соколовского не знаешь? Разве Соколовский хоть раз без улик лез к прокурору за санкцией? А вы тут разводите бюрократию. Трясетесь над каждой санкцией. Не дай бог, если суд кого-нибудь потом оправдает.
Соколовский откинулся на спинку стула.
—
Наше дело, друг любезный, — продолжал он, — расследовать всё, добраться до истины, собрать доказательства. А дать оценку доказательствам — это, ты уж не взыщи, дело суда. Но кое- кто обязательно спешит опередить суд. При малейших сомнениях в исходе готовы тут же прикрыть дело, хотя и убеждены, что у обвиняемого рыльце в пуху. Для того ведь суд и существует, чтобы сказать последнее слово.
Дзенис скептически посмотрел на Соколовского, но тот не заметил взгляда и продолжал, все больше распаляясь:
—
Научились же мы в последнее время быстро и оперативно, без предварительного следствия судить хулиганов и мелких спекулянтов. Почему бы не применять этот принцип в таких уголовных делах, где все обстоятельства не вызывают сомнений? Допустим, схвачен за руку вор. Есть свидетели. Ну чего разводить канитель? Волоки его в суд, и делу конец. Не надо никаких санкций. Так нет! Требуют оформить целый ворох документов, допросить свидетелей, провести конфронтацию, опознать личность, предъявить обвинение и, наконец, изволь познакомить этого жулика с материалами дела. А ведь потом всю эту процедуру повторит суд!
—
Процессуальный закон должен соблюдаться. У обвиняемого должно быть время для подготовки защиты.
—
Ну конечно, чтобы он успел сочинить разные небылицы, а свидетели — все позабыть. Нет, друзья мои, следователя необходимо освободить от мелких уголовных дел. И тогда будет больше возможности заниматься серьезными, сложными преступлениями. И тогда твой Озоллапа не будет дрожать над каждой санкцией, как участковый инспектор Езупан. Тот боялся даже составить протокол на преступление — не дай бог не удастся раскрыть, тогда ведь можно сесть в галошу.
—
Езупан?
Вы читаете Приключения 1972—1973
