скачок огромной важности в истории человеческого сознания — скачок

из неосознанного авторства в осознанное. Но само собой разумеется, что скачок этот не мгновенный акт, а целая эпоха.

Скальдическая гипертрофия формы не имеет ничего общего с формалистическими исканиями поэтов нового времени. Для этих исканий характерно стремление максимально нарушить всякую традицию. Между тем скальдическое искусство было глубоко традиционным. На протяжении столетий в нем не происходило никаких или почти никаких изменений. Вместе с тем в противоположность формализму в поэзии нового времени скальдический формализм отнюдь не был выхолащиванием содержания. Напротив, сведение поэтической формы к чисто служебной функции шифра или кода для передачи любого содержания (а именно в этом заключалась сущность скальди-ческой гипертрофии формы!) обеспечивало содержанию ведущее положение.

Скальдическая гипертрофия формы, относительная независимость поэтической формы от содержания,— черта глубоко архаическая. Она нечто совершенно чуждое современному сознанию. Несомненно, именно в этом одна из главных причин того, что эддическая поэзия, т. е. поэзия, гораздо более простая по форме, совершенно заслонила в глазах потомков поэзию скальдическую. Этому способствовало, по-видимому, и то, что, согласно представлению, которое издавна господствует в литературоведении, древнейшая личная поэзия должна была быть простой и безыскусной, а «искусственность», т. е. формальная изощренность, гипертрофия формы, — признак старчества литературы. Это представление побуждало, с одной стороны, толковать скальдическую поэзию как результат какого-то вырождения, а с другой — высказывать сомнения в ее исконности в Скандинавии и в подлинности древнейших скальдических стихов, сомнения, которые, однако, в результате исследований всегда оказывались необоснованными. Еще в эпоху романтизма был придуман образ древнейшего личного поэта — старца с седыми кудрями, который, бряцая на арфе, сочинял свои песни, исполненные простоты и лиризма. Такого старца всегда ожидают найти. На самом деле, однако, в сочинениях древнейших личных поэтов не было ни простоты, ни лиризма: в личной поэзии и то и другое, * как оказывается, — достижения гораздо более позднего времени.

То, что в скальдической поэзии авторство распространялось лишь на форму, а не на содержание, явствует не только из формальной гипертрофии, характерной для этой поэзии, но также из, так сказать, пассивного отношения скальдов к содержанию их произведений. Содержание в скальдической поэзии, как правило, полностью предопределено фактами действительности. Художественный вымысел, т. е. вклад автора в содержание произведения, в скальдической поэзии отсутствует. Пассивное отношение к содержанию — черта, не менее чуждая сознанию современного человека, чем формальная гипертрофия. Для современного человека немыслима поэзия без какого-то вклада автора в содержание произведения. По-видимому, именно это явилось основной причиной того, что в историях древнеисландской литературы о скальдической поэзии нередко встречаются суждения вроде «поэзии в этих стихах нет» и т. п., а также того, что поэзия эддическая, т. е. поэзия, в которой был широко представлен художественный вымысел (хотя и неосознанный!), в глазах потомков совершенно заслонила скальдическую поэзию.

Что такое, однако, эддическая поэзия (т. е. мифологические и героические песни «Старшей Эдды» и аналогичные произведения) как тип творчества? Эддическое творчество явно не подразумевает какого-либо сознательного творческого вклада: содержанием эддических произведений были всегда мифологические или героические сказания, т. е. древняя традиция, воспроизвести которую и было назначением эддичес-кой поэзии, тогда как словесное выражение в ней тоже явно не было результатом стремления к новому или индивидуальному. Поэтому тот, кто сочинял эддическое произведение, должен был считать, что он только воспроизводит древнюю традицию, и не мог сознавать, что он его сочиняет. То, что о сочинении эддических произведений никогда не сохранялось никаких сведений в традиции, — очевидное следствие этого. Но такое неосознанное авторство должно было иметь своим результатом текучесть текста, его нефик-сированность. Наличие вариантов эддических произведений, сохранившихся в разных записях, — неопровержимое доказательство того, что в устной традиции такая текучесть действительно имела место.

Отсутствие фиксированного текста должно было иметь своим последствием неотличимость исполнения произведения от его сочинения или, что в сущности то же самое, неотличимость произведения на определенный сюжет от самого этого сюжета. Тот, кто исполнял эддическое произведение, должен был считать себя только его исполнителем, а само произведение — только воспроизведением определенного сюжета, хотя фактически, в силу отсутствия фиксированного текста, каждое исполнение могло быть его пере сочинением или сочинением заново, и, конечно, в силу этого в эддичеоком произведении мог быть широко представлен художественный вымысел (но только неосознанный!). Хотя такое творчество исключало сознательное стремление к новому или индивидуальному, сознательное нарушение традиции, оно несомненно требовало большого мастерства — владения огромным традиционным материалом и умения его использовать, мастерства тем большего, чем оно было менее заметно самому мастеру.

С того момента как эддическое произведение было записано, оно превращалось в нечто радикально отличное от того, чем оно было раньше, или даже противоположное ему: оно превращалось в фиксированный текст. Исследователи эддических произведений имеют дело только с их записью, т. е. только с фиксированным текстом. У них поэтому неизбежно складывается (ошибочное!) представление: эти произведения якобы и раньше, в устной традиции, были фиксированными текстами и, следовательно, у этих произведений были якобы такие же авторы, какие обычно бывают у литературных произведений с фиксированным текстом, и можно поэтому установить если не имена этих авторов, то по меньшей мере когда были сочинены данные произведения. Отсюда бесчисленные попытки установить, когда были сочинены те или иные эддические произведения, попытки, поражающие как размахом, изобретательностью и количеством затраченного труда, так и абсолютной бесплодностью.

В противоположность эддичеекому творчеству скальдическое творчество всегда подразумевает сознательный творческий вклад (но не в содержании произведения, а только в его форме!). Естественно поэтому, что тот, кто сочинял скальдическое произведение, сознавал, что он его сочинитель. Сохранение имени сочинителя в традиции — очевидное следствие этого. Но такое осознанное авторство (даже в бесписьменные времена!) неизбежно должно было иметь своим результатом также и фиксированность текста произведения, т. е. его точное воспроизведение, как при его устном исполнении, так и при его записи. Поэтому понятно, что в то время как в отношении эддических произведений текучесть их текста в устной традиции исключает какую-либо возможность проникнуть, так сказать, «за запись», в отношении скальдических произведений фиксированность их текста еще в устной традиции позволяет проникнуть «за запись» на целые столетия.

Осознание формального мастерства, т. е. осознание авторства, должно было, естественно, происходить в поэзии, а не в прозе, потому что в поэзии форма несравненно ощутимее, чем в прозе. Однако не все жанры поэзии одинаково благоприятны для осознания формального мастерства. Жанр, наиболее благоприятный для возникновения осознанного авторства,— конечно, хвалебная песнь. В хвалебной песни форма особенно ощутима. Содержание в хвалебной песни — имя прославляемого, его происхождение, имена врагов, с которыми он сражался, и т. Д; — задается действительностью и поэтому не оставляет места для творчества. Между тем, хотя форма хвалебной песни очень традицпонна, она все же каждый раз воссоздается заново. Необходимость бесконечно варьировать одну и ту же традиционную форму, импровизировать ее, делает ее ощутимой как нечто независимое от содержания. Отсюда осознание формального мастерства. Но отсюда же подчеркнутость формы, ее гипертрофия. Попятно поэтому, что хвалебная песнь — это исконный и основной жанр скаль диче-ской поэзии (подробнее о нем см. в настоящем издании, с. 108—119).

Аналогичные условия для осознания формы как чего-то независимого от содержания, должны были существовать и в произведениях, целью которых было не обеспечить славу, но, наоборот, нанести вред, т. е. в хулительных, поносных, бранных стихах, так называемом «ниде» (об этом жанре подробнее см. с. 125). Хвалебная песнь и нид представляют собой как бы одну и ту же величину, но взятую с противоположным знаком. В обоих э^их жанрах содержание задается не традицией, а фактами действительности, современными сочинению. Поэтому в обоих жанрах остается простор для импровизации в традиционных формах.

Однако хвалебная песнь и нид были как жанры еще и в другом отношении благоприятны для развития