Ночью у себя в дневнике Энциан записал: «В последнее время Рот слишком эксплуатируется. Слишком мало на выходе кому-либо полезного. Защита. О боже, о боже. Значит, они действительно ко мне подбираются. Прошу тебя, я не хочу так проповедовать… Я знаю, как звучит мой голос, — много лет назад слышал в Пенемюнде на „Диктафоне“ у Вайссмана… хром и бакелит… слишком высокий, надменный, Berliner Schnauze[312]… как же они, вероятно, кривятся внутри, когда я заговариваю…

Я мог бы уйти завтра. Я умею быть один. Это меня пугает не так, как они. Без конца берут — но никогда не пользуются тем, что взяли. Что, они думают, у меня можно взять? Патриархию мою они не хотят, любовь мою не хотят, информацию не хотят, да и мою работу, или мою энергию, или то, чем я владею… ничем я не владею. Денег больше нет — тут никто их не видал уже много месяцев, нет, не может быть дело в деньгах… сигареты? Сигарет у меня вечно не хватает.

Если я их покину — куда я пойду?»

И вот снова среди резервуаров, в вечерний ветер, юзом по этой синтетической пустоши, по всей ее низкокачественной черноте… Двигатель Кристиана, кажется, время от времени пропускает такт, колотится до полной остановки. Мгновенное решение: если заглохнет, пусть идет пешком. Так меньше возни, если Павел там, если же его там нет, подберем Кристиана на обратном пути и упромыслим грузовик, чтобы в ремонт отвез… все делать по-простому, вот стиль великого вождя, Энциан.

Но Кристиан не ломается, да и Павел оказывается там — вроде как. Ну, «там» не в том смысле, какой Энциан в его нынешнем состоянии рассудка станет пристально рассматривать. Но присутствует, что и говорить, вместе с потрясающим комплектом друзей, которые, судя по всему, появляются каждый раз, когда он приходит нюхать «Лёйнабензин», — такие, как, о, Мшистая Тварь, зеленее и ярче не бывает, горит ослепительнее флуорес-цента, а сегодня вечером ныкается в углу поля, робеет, то и дело ворочается младенцем… или, скажем, Водяной Гигант — гость в милю ростом, целиком сделан из текучей воды, любит танцевать, закручиваясь от талии, руки привольно вьются по всему небу. Когда люди Омбинди забрали Марию искать врача в Гамбурге, зазвучали голоса — голоса Грибковых Пигмеев, что плодятся в баках на грани между топливом и водяной подушкой, стали взывать к нему. «Павел! Omunene! Почему ж ты не вернешься повидать нас? Мы по тебе скучаем. Почему тебя не было?» Им там не очень весело — на Грани-то, состязаться с бактериями, что разъезжают по своей державе света, с этой клеточной аристократией, подбирающейся к стене углеводородов, дабы каждый оттяпал себе толику Господнего изобилья, — они опустошаются, оставляя свои отходы, зеленое журчанье, дивергентное нестабильное бормотание, слизь, что с ходом дней густеет, ядовитеет. Очень в самом деле это гнетет — быть пигмеем, скученным с тысячьми других, с сотнями тысяч, жить на другой стороне всего этого. Другой стороне, говорите? Вы о чем это? Какой еще другой стороне? Вы в смысле — в бензине? (Скученные Пигмеи, игриво и под какой-то широкоизвестный свинговый рифф:) Нет-нет, нет, нет! — Тогда, стало быть, что — в воде? (С. П.:) Нет-нет, нет, нет! — Ну так мне б кто-нибудь, пжалста, намекнул, пока я из трусов не сиганул! Мы в том смысле, объясняют Пигмеи, сближая крохотные свои головки в симметричный узор цветной капусты и сбираясь в мягкую томливую капеллу, как детки вокруг костра с Бингом Кросби в бейсболке (да, эти Leu-nahalluzinationen[313] , как известно, нормально так жуть нагоняют, жутче даже культурного шока, тут у нас мета-шок, никак не меньше, белые трехсигмен-ные лица в ритуале, чья тайна глубже, чем у северного сияния над Калахари…), мы в смысле на той стороне вообще всего, всего бактериально-углеводородно-отходного цикла. Отсюда мы видим Грань. Это долгая радуга, преимущественно — цвета индиго, если это чем-то тебе поможет, — индиго и темно-пастельно-зеленая, ирландская такая (Бинг, дирижируя, вздымает все эти мозгопромытые ирландские личики трогательным крещендо в отблесках костра) зеленя… бензиня… в средине… субмарине… стихает, потому что к этому времени Павел уже отправился к нефтеперегонке, к черту эти 2 1/2 недели добровольных мучений, люди Омбинди гонятся за ним у бойлерных труб, обмотанных стекловатой, мужчины и женщины равно пытаются его ласкать, давят с обеих сторон Вопроса Племенного Самоубийства, Энциан жалуется, слишком увлекся Ракетой, слишком заалел в своей вражде с русским, чтобы еще о ком-то, кроме себя, заботиться… а Павел тут пытался не впутываться, не лезть под дыханье Мукуру, старался всего-навсего быть хорошим человеком…

Мшистая Тварь шевелится. Она подползла гораздо ближе с тех пор, как Павел смотрел в последний раз, — это тревожит. Внезапный разлив гладкого вишневого вниз по склону горы справа (а там были горы? Откуда горы-то взялись?) и он незамедлительно понимает — это не обман и надежды нет, — что соскользнул в Север, что вдохнул дыханье первопредка — и оказался в этой ужасной земле, а он ведь наверняка знал, что так все и будет, шаг за шагом эти последние годы, отвернуть невозможно (что есть отвернуть? даже не знаю, куда и поворачивать… не знаю, как вообще двигаться…) слишком поздно, опоздал на много миль и перемен.

И вот голова его в стальной прорези Кристиана в 300 ярдах. Как вдруг — кошмарное ветвленье: две возможности уже разлетаются со скоростью мысли — во всяком случае, новая Зона, вот она, будет стрелять Кристиан или же воздержится — прыгай, выбирай…

Энциан старается как может — сбивает ствол в сторону, речет пару неприятных слов юному мстителю. Но оба увидели эти новые ветви. Зона — снова, только что переменилась, и они уже переметнулись — в эту новую…

Они подъезжают туда, где Павел нюхает синтетический бензин на склоне безлампового бежевого холма, под танками, что бело всползают улитками к небесам, — вот он, один из самых довольных клиентов «ИГ»…

Знает ли Павел такое, чего не знаем все остальные мы? Если «ИГ» хотело, чтобы это стало прикрытием для чего-то иного, то почему не для дыханья Мукуру?

Энциан может спроецировать себя обратно в Эрдшвайнхёле, где заводит новое дело на «ИГ», — увидеть, как папка все пухнет и пухнет по мере развития сцепок, аудита книг, выходят свидетели — не вперед, но хотя бы вбок, вечно в тенях… А если окажется, что это не Ракета, не «ИГ»? Ну что ж, тогда придется идти дальше, ведь правда же, к чему-то иному — заводу «Фольксваген», фармацевтическим компаниям… а если они даже не в Германии, придется начинать в Америке или в России, а если он умрет до того, как они отыщут Истинный Текст, дабы его изучить, тогда должна быть машинерия, чтобы продолжали другие… Скажи-ка, роскошная же мысль — созвать все Эрдшвайнхёле, встать и сказать Народ мой, мне было виденье… нет нет но придется завести штат побольше, если поиск окажется таким масштабным, втихушку перенаправить ресурсы прочь от Ракеты, диверсифицировать, но так, чтобы походило на органический рост… и кого привлечь? Кристиана — можно ли теперь взять мальчишку, гнев Кристиана, использует ли Оно Кристиана, все презрев, чтобы помог в подавлении Омбинди… потому что если миссия Шварцкоммандо в Зоне поистине явлена только сейчас, с Омбинди, с Пустыми, с доктриной Окончательного Нуля что-то нужно будет делать. Больше штат — это значит больше зонгереро, не меньше — больше информации, поступающей о неприятеле, больше связей — значит, большая угроза народу, значит, племенная численность должна возрасти. Есть ли альтернатива? нет… он бы предпочел Омбинди игнорировать, однако нужды этого нового Поиска не дозволят ему такой роскоши… поиск превыше всего…

Где-то среди пустошей Мира — ключ, что вернет всех нас, возвратит нас к Земле и к нашей свободе.

Андреас уже некоторое время разговаривает с Павлом, который по-прежнему где-то не здесь со своими причудливо подсвеченными компаньонами, играет в то и это. Сколько-то спустя любовью и уловками Андреас раздобывает адрес медицинского контактера Омбинди.

Энциан знает, кто это.