принадлежащие мне земли слишком ценны для Людовика, их нельзя потерять из-за простого женского каприза.

— Мы говорили о том, что вы нуждаетесь в покровительстве Людовика, — с убийственным простодушием отвечал Евгений. — Иначе как вы сумеете отстоять свои земли? Вам невыгодно оставаться одинокой и беззащитной.

Итак, вся истинность представленных мною доказательств не стоила ровно ничего. С самого начала. К моим глазам вновь подступили слезы, но на сей раз они были вызваны яростью, и я не позволила им пролиться.

— Вы должны согласиться с тем, что я лучше понимаю ваши выгоды, — хитро улыбнулся Евгений, не скрывая радости от своей победы. — Если вы снова преклоните колена, мы сможем помолиться вместе.

У меня не было такого желания.

— Мне не требуются ваши молитвы. Мне нужно расторжение брака.

— Но этого не желает ваш супруг. Он любит вас. Разве это не благословение Божье, дочь моя?

— Благословение? Детская влюбленность Людовика душит меня, как цепь на шее!

Я заставила себя сделать реверанс, постаравшись вложить в него все презрение к папе, и вышла из кабинета, с трудом удержавшись от соблазна хлопнуть дверью. Письменные доказательства я оставила ему — на что они мне теперь? Династии Аквитанских герцогов и Капетингов были брошены на пол к ногам Евгения, пусть там и остаются. Меня захлестывал гнев.

Сюжеру с его непрошеным вмешательством я от души пожелала вечно гореть в аду. Вместе с полным яда Галераном. А Евгений… Да ведь они все заодно.

Было в чем упрекнуть и Людовика. Я поймала его в одной из маленьких комнаток Тускуланского дворца, из окон которой были видны сад и отдаленные холмы. Людовик стоял у оконного проема, как всегда, разбирая вместе с Галераном финансовые счета.

— Что вы натворили?

Я словно не замечала Галерана, не потрудилась и говорить потише. Папские гвардейцы статуями застыли у дверей.

— Полагаю, Его святейшество отказал вам, — проговорил Людовик, слегка удивленный моей горячностью.

— Разумеется, отказал. Ничего другого он и не собирался делать. Притворялся, что выслушивает меня, заставил валять дурочку, а потом… — Я резко закрыла рот, щелкнув зубами. — Я не стану говорить об этом, пока ваш наймит стоит здесь и вгрызается в каждое слово, будто стервятник в падаль.

— Я забочусь только о ваших высших интересах, государыня, — возразил Галеран с невероятным, непростительным самодовольством. Он даже улыбнулся мне. — И об интересах Франции. Мы не можем позволить себе утратить Аквитанию и Пуату. А вы слишком опасны, чтобы предоставлять вам свободу. Вашими землями может завладеть любой из наших врагов…

— Отошлите его прочь, — велела я Людовику, и не взглянув в сторону тамплиера.

— Но, Элеонора…

— Вы меня слышали?

Людовик покорился, плечи его поникли в предчувствии той бури, которая неизбежно разразилась бы в случае его отказа.

— Что именно вы сказали этому самодовольному фарисею? — требовательно спросила я, когда Галеран удалился.

— Только то, что я хочу начать новую священную войну ради…

Я заметила, что одна его рука крепко зажала какой-то документ — свидетельство его вины.

— К черту крестовые походы, Людовик! Что вы сказали ему о нас?

— Что я люблю вас.

— Какая в том польза — и вам, и мне?

— Но это же правда. Его святейшество спросил меня…

— Неужели вы так… так несообразительны, Людовик? — Я выхватила свиток из его руки и швырнула на пол. — А не сказали вы ему, что нам требуется расторжение брака? Не потребовали, чтобы он свершил это? Вы же король Франции. А у него не настолько прочное положение, чтобы навлекать на себя ваш гнев.

— Я сказал ему, что хочу сына. Просил его благословения. — Боже правый! Он совсем безнадежен! — Его святейшество сказал, что вы также выразили свое горе из-за неспособности зачать мне наследника.

Это я, понятно, говорила. То был единственный доступный довод. Но это не значит, что я и вправду хочу родить ему наследника. Мне больше ни за что не хотелось делить ложе с Людовиком. Зато хотелось отряхнуть с ног всю грязь Парижа и помахать Людовику рукой на прощание. А он стоял передо мной, преждевременно состарившийся, и все старался расправить свиток, поднятый им с пола. Даже в эту минуту он неотрывно смотрел мне за спину — высматривал, не бродит ли где-нибудь поблизости Галеран, чтобы можно было снова призвать того и продолжить обсуждение расходов на новый крестовый поход.

Не было в нем ничего, что вызывало бы у меня любовь или уважение.

— Черт вас возьми, Людовик! Вы совсем утратили разум?

Все мои вещи были уже упакованы, на рассвете мы отправимся в Париж, но мне не спалось. Закутавшись в просторную накидку поверх ночной сорочки, я сидела с распущенными волосами, струившимися по плечам, и безуспешно думала о том, как преодолеть упрямство Евгения. Может быть, снова обратиться к аббату Бернару? Я с досадой вглядывалась в не видимый сейчас сад за моими окнами.

Меня отвлек какой-то звук, раздавшийся у внешних дверей в покои. Кто-то тихонько перешептывался. Потом ко мне вошла Агнесса.

— Там пришел слуга. — Она не скрывала крайнего недовольства. — Его святейшество желает переговорить с вами до отъезда. И что ему только надо в такой поздний час? До утра, что ли, подождать не может?

Она стояла с плащом в руках, готовая одеть меня.

Мне очень не хотелось снова расстраиваться. Выслушивать очередные советы о той пользе, которую приносит мне забота Людовика, о необходимости смирить свои необузданные страсти, приспособиться к невыносимо тоскливому существованию на острове Сите. После Палестины со всеми ее взлетами и падениями Париж обещал стать для меня тюремной камерой.

— Слуга ждет, государыня, — поторопила меня Агнесса. — Говорит, надо идти прямо сейчас. Его святейшество не настаивает на соблюдении этикета.

— Еще бы, сейчас уже почти полночь!

Я позволила Агнессе закутать меня в плащ, а на голову набросить покрывало.

— Мне надо идти вместе с вами, — сказала Агнесса, тоже закутываясь в плащ; слуга согласно кивнул.

Мне это было безразлично. Чем раньше я попаду туда, тем раньше смогу выслушать святые наставления, какие сочтет нужным дать мне своим елейным голосом Евгений ради сохранения священных уз брака, а потом — вернуться в свою постель.

Мы проходили одну переднюю задругой, оказавшись уже, без сомнения, в личных покоях Евгения, и наконец проводник наш отворил дверь, почтительно поклонился и ввел меня в комнату. Это был рабочий кабинет: стол, книги, редкой работы гобелены — комната для приемов и обсуждения дел. Свечи в укрепленных на стене канделябрах давали мягкий свет и наполняли воздух ароматом дорогого воска. В кабинете был Евгений, сверкающий, несмотря на поздний час, шелками парадного папского облачения. А рядом с ним поднимался с колен Людовик.

Похоже, его, как и меня, ничуть не обрадовал папский вызов в такой не подходящий для божеских дел час. И он даже был не в обычной черной рясе, а в домашней накидке, хотя в щелку на шее я разглядела, как мне показалось, власяницу.

Я не стала обращать на него внимания.

— Дочь моя, я так рад…