Казалось, несчастьям не будет конца. Потрепанное войско наше кое-как выбралось-с гор и дохромало до ближайшего порта, города Атталия[75], однако и там нас ожидал вовсе не отдых, а долгие недели невыразимых страданий. Мы и до этого питались еле-еле, а теперь, с утратой обоза и всех съестных припасов, голод угрожал нашей жизни ничуть не меньше, чем сабли турок. У меня и сейчас живот сводит судорога, стоит вспомнить о том, как приходилось есть подгнившее мясо павших лошадей и мулов. Кое-кто из рыцарей пил кровь своих коней, чтобы продержаться самим. Нам не хватало одежды и даже обуви. Мои ладони и ступни ног покрылись волдырями, губы потрескались, одежда на глазах превращалась в лохмотья.

— В Атталии мы перегруппируем свои силы, — предсказывал Людовик.

Само собой разумеется, он ошибался. На нас безжалостно обрушились бури. Продуктов по-прежнему не хватало, и были они очень дороги, ибо окрестные греки решили нажиться на нас. Но всего в трех днях пути морем, совсем рядом, лежал золотой город Антиохия. Нужно было только найти корабли, которые доставили бы нас туда. Местные рыбаки потирали руки в предвкушении того, как золото крестоносцев перекочует в их карманы.

— Я не стану столько платить! — бушевал Людовик. — По четыре серебряные марки с каждого пассажира, и это помимо стоимости самого корабля! Я платить не стану.

— А нам что, есть из чего выбирать? — устало спросила я.

— Разумеется, есть! Галеран говорит, что нам это не по карману. С Божьей помощью я возьму верх над этими рыбаками.

Но уговорить Бога ему не удалось. Пять недель он торговался, а ведь до Антиохии оставалось рукой подать. Пять недель неописуемых мук. В войске началась дизентерия. Мы задыхались от окружившего нас смрада мертвецов и нечистот. А затем последовала первая вспышка чумы. Смерть подкрадывалась к нам, пока Людовик отказывался платить, пока мы сидели в Атталии. Грязные, голодные, умирающие.

Довольно! Бог свидетель, этого довольно! Я отправилась к Людовику, который, как обычно, молился вместе с Одо де Дейлем и графом Морьеном, который за последнее время весь пожелтел; Галеран стоял у дверей на страже. Без единого слова я прошла мимо него — пусть попробует вытащить из ножен свой меч!

— Мы больше не можем оставаться здесь, Людовик. — Я не стала дожидаться, пока он с трудом поднимался на ноги. — Невозможно больше терпеть. Наше войско гибнет без боя.

Людовик, к моему крайнему изумлению, улыбнулся:

— Я это знаю. Завтра мы уходим отсюда.

— Слава Богу! Нам хватит судов, чтобы перевезти большинство…

— Нет, мы двинемся пешими. — Что он говорит? Пешими? — Я твердо решил это, Элеонора. — В его глазах снова был лихорадочный блеск. — Мы пойдем по стопам первых крестоносцев. Их доблесть — в памяти людей и поныне, такова же будет и моя. Нас ждет слава на небесах.

— Полный опасностей пеший марш, когда можно доплыть до цели за три дня? Вы, должно быть, не в своем уме.

— Меня уверили в благословении Божьем. Если мы умрем, то станем мучениками за святое дело.

Боже правый! Нет, доблесть и мученичество — это не по мне. Я вновь испытала непреодолимое желание дать Людовику пощечину, ударить его по самодовольному лицу, на котором было написано благочестие! Он что, совсем ничего не понимает?

Что за безумная мечта стать мучеником пришла ему в голову? Я решилась:

— Нет!

— Не понимаю вас.

Ну, хотя бы улыбку мне удалось стереть с его лица.

— Тогда послушайте, Людовик, я объясню! Я с вами пешком не пойду, — заявила я твердо. — Если вы упорствуете в своем безумии, я оставлю вас и сама отправлюсь морем. Более того, заберу с собой своих вассалов.

— Но ведь это будет стоить… — Галеран даже задохнулся. — Нет, государь!

— Стоить? Чего стоят четыре марки серебром в сравнении с человеческой жизнью? — Мой чистый голос звенел, а сознание собственной правоты укрепляло меня. — Те из наших воинов, кто в состоянии, заплатят за себя. Прочие же останутся здесь, пока мы найдем другие пути.

— Вы не посмеете… — Людовик покрылся смертельной бледностью, когда я пригрозила лишить его главной части войска.

— А вы проверьте! — Я как бы улыбнулась, но то была не улыбка, я просто оскалила зубы, — Если выступите в пеший поход, то с вами не будет воинов из Аквитании и Пуату.

Людовика стали терзать муки нерешительности. Пальцы у него скрючились, зубы глубоко вонзились в нижнюю губу. Как он слаб! Как непростительно слаб! Как не хватает ему ни простого человеческого сопереживания, ни здравого смысла… Он потирал ладонями лицо, а я ясно чувствовала, что вся нежность, какая во мне еще оставалась, умерла, как и воины на горе Кадм.

— Вы навязываете мне свои решения, — пробормотал король.

— Да. Именно. Завтра я отплываю в Антиохию. Мы уже давным-давно могли быть там!

Де Морьен хмыкнул. Галеран помрачнел. Одо де Дейль воздел очи горе, прося Бога наставить его. А Людовик, столкнувшись с моим упорством, прекратил сопротивление. Пускаясь в плавание с маленьким флотом круглых суденышек, мы с ним почти не разговаривали.

Морское путешествие стало истинным кошмаром.

Разыгрались бури, а с ними пришел постоянный страх кораблекрушения и тяжкая, не проходящая тошнота. Три недели нам пришлось бороться с противными ветрами, норовившими сбить нас с курса. Три недели Людовик не переставал горько оплакивать крушение своей мечты пройти по стопам первых крестоносцев — тех, кто овладел Иерусалимом. Он совсем не пытался подбодрить меня, только сердито жаловался, что вследствие моего решения остался без войска на склонах горы Кадм. К тому времени, когда мы доплыли до Сен-Симона, я уже не могла выносить его напряженного лица, поникших плеч, его бесконечных монотонных молитв. Он даже не сочувствовал тысячам тех несчастных, кто не имел возможности оплатить переезд и остался в Атталии погибать от голода или чумы.

— Я запрещаю вам обсуждать этот вопрос со своим дядей, — наставлял меня Людовик. — Я сам позабочусь о спасении своего войска. Вы слышите меня, Элеонора?

— Да. Я слышу вас, Людовик. Только поторопитесь, не то все эти люди умрут.

Если при отплытии из Атталии мы с ним почти не разговаривали, то три недели спустя, достигнув наконец Антиохии, мы вообще перестали разговаривать. Я упала в распахнутые объятия Раймунда, такие родные, такие ласковые.

— Добро пожаловать, сударыня. Все для вас приготовлено. Входите, располагайтесь, набирайтесь сил. Сначала отдохните. Чувствуйте себя как дома.

Слова текли гладко и щедро, будто оливковое масло (а оливковые деревья выстроились вдоль улиц на всем пути нашего следования). Они проливались целебным бальзамом на душу, согревали мое заледеневшее сердце не хуже чаши доброго старого вина с пряностями в холодный зимний вечер. Раймунд помог мне выйти из носилок, выстланных изнутри подушками, на залитый солнцем парадный двор его княжеского дворца. Улыбнулся мне, и я ответила такой же улыбкой, а перед глазами ожили яркие воспоминания о былом.

Раймунд де Пуатье, младший брат моего отца, был честолюбив, но не имел земель и совсем еще мальчишкой отправился в Англию. Там он воспитывался, как надлежит рыцарю, пока король Фульк Иерусалимский не позвал его в Святую Землю — править Антиохией. Незабываемое впечатление произвел на меня, тогда двенадцатилетнюю девчонку, его приезд к нам в Аквитанию по пути к ожидавшим его почестям. Он был всего на девять лет старше меня, но уже настоящий мужчина, а я — всего лишь малышка. Был он высок ростом, невероятно силен и до неправдоподобия хорош собой. Да ведь он еще и пел… Мне