приношения от нас обоих?

— Я не намеревалась дарить вазу аббату Сюжеру, который меня едва терпит.

— Но она предназначена Богу, а не аббату Сюжеру.

Он укорял меня нежным голосом, осторожно положил свою руку на мою, и от этого мой гнев только усилился.

— Богу нет нужды в новых дарах. Вы только взгляните.

Я указала рукой на сверкающую груду приношений, уже частично скрытую от глаз серыми клубами ладана.

— Это знак моего покаяния, Элеонора.

— Мне думается, — провела я пальцем по грубому холщовому рукаву, — что вы довольно ясно выразили свое раскаяние этим одеянием, уж никак не подобающим королю. Весь минувший час я только и слышала, как вас честят глупцом, дурнем и жалким подобием монарха. Даже не знаю, которое из этих определений задело меня сильнее. Все это постыдно, Людовик. Вы должны были бы показаться своему народу как властелин, а не как нищий, живущий в сточной канаве.

— Бог меня поймет. — Он сложил руки и погрузился в молитву. Это было невыносимо. — Помолитесь со мной, Элеонора, — прошептал он, вдруг схватив меня за руку.

— Я буду молиться о наследнике, Людовик, — сказала я желчно. — Надеюсь, что вы сумеете сделать что-то, а не только обращаться с мольбами к Богу.

Он безмятежно улыбнулся, словно все мысли его были обращены к раке с мощами святого.

— Благодарю вас, Элеонора. Я тоже помолюсь, дабы на нас снизошло благословение Божье.

И что же, пришел он ко мне на ложе, в роскошные покои, которые отвели нам в аббатстве? Да нет! Слишком сильным оказалось искушение отстоять вместе с монахами Сен-Дени всенощную перед сверкающим золотом и самоцветами распятием.

Я проклинала его.

Но вынуждена была признать, что путь, намеченный мною для себя здесь, в аббатстве, был хоть и крайне нежелательным, но единственно возможным в теперешних обстоятельствах.

У меня имелась цель. Двоякая цель пребывания здесь, в Сен-Дени. Я нуждалась в помощи, и приходилось признать, что оказать мне ее может один-единственный человек. Ой, как мне этого не хотелось! Как я отшатывалась от самой мысли, просить его о чем бы то ни было. Склонюсь ли я по собственной воле, подвергая себя его язвительной ненависти?

Пресвятая Дева! У меня все сжималось внутри. И все же я пойду на это. После семи лет бесплодного замужества у меня уже не осталось гордости. Две занозы, которые не давали мне покоя ни днем, ни ночью, сама я вытащить не в силах.

Единственным возможным источником моего избавления, единственным голосом, к которому — помимо гласа Божьего — не исключено, что прислушается Людовик, был голос Бернара Клервоского, самого благочестивого и самого несговорчивого святого на земле. Он почтил аббатство Сен-Дени своим присутствием: великолепие торжества выманило его из мрачной кельи, где он проводил свои дни. Ни на земле, ни на небесах не было человека, способного сравниться с ним авторитетом. Пусть он и клеймил меня как исчадие ада, но больше мне не к кому было обратиться.

Я попросила его принять меня наедине для совета.

На эту встречу я отправилась, как подобает королеве Франции — в парадном платье, с короной, в атласной мантии, подбитой горностаем. Не пожалела усилий, а все свои доводы несколько раз продумала и составила подробный план боевых действий. Я буду льстить ему, изложу свое дело и стану уповать на то, что этот святой не устоит перед грехом гордыни и поможет свершить то, чего бессильны достичь король и королева Франции. Я ступила в маленькую приемную, где святой согласился уделить мне несколько минут своего драгоценного времени, решительно подошла к нему и посмотрела прямо в глаза. В душе моей еще не улеглась буря после трогательной встречи с сестрой.

Аэлита добилась того, к чему стремилось ее сердце, но за это ей пришлось заплатить ужасной ценой.

— Помоги нам, Элеонора, — рыдала она в мои объятиях от горя, как некогда, в первые дни своей любви, рыдала от счастья. — Я обрекла Рауля и наших детей на адские муки. Ты должна мне помочь, Элеонора.

Она подняла на меня полные слез глаза.

Хотя папа Целестин явил свою милость Людовику и снял с него церковное проклятие, Аэлита и граф Вермандуа так и остались отлученными от церкви, а брак их не признавался. Они жили во грехе и во грехе же зачинали детей. Я не могла допустить, чтобы Папа Римский по своему капризу обрек их мучиться в аду.

А поскольку Людовик был слабым человеком, то и действовать приходилось мне. Я должна убедить аббата Бернара употребить свое влияние.

— О чем просите вы, госпожа? — Аббат Бернар выглядел еще более изможденным, чем обычно, не святой, а одна кожа да кости. — О прощении ли за свою долю в ужасах Витри?

Вопрос прозвучал язвительно.

— Нет, господин мой аббат. — Я хотела сохранить почтительный тон. Быть почтительной необходимо! — Я пришла по делу, которое очень близко моей душе.

Я с трудом выдавливала слова.

— Я хочу просить вашей помощи, господин мой аббат. — В его взгляде не было сочувствия. — Великая нужда привела меня.

— И что же, дочь моя?

Голос его ничуть не смягчился.

Я изложила свои доводы относительно Аэлиты и Вермандуа, как можно проще и убедительнее, завершив мольбой, которой он не мог не внять.

— Более всего иного я желаю вернуть сестру мою в лоно церкви. Она горько рыдает о грехах своих и не находит утешения вне таинств церкви. Так осудите ли вы ее и невинных детей ее на вечные муки? — Я перевела дыхание. — Если вы присоедините свой голос к голосу тех, кто молит его святейшество о пересмотре этого дела, господин мой аббат, я уверена, что к вам его святейшество прислушается.

Лицо Бернара покрылось нездоровым румянцем.

— Женщине не подобает рассуждать о подобных вещах.

— Даже женщине, которая печется о спасении души своей сестры?

— Стыдитесь даже поднимать подобные вопросы.

Я ощутила на своих губах горечь поражения, но продолжала вести свое.

— Я готова заключить с вами соглашение, господин мой аббат. — Он смотрел на меня и молчал. Ничего хорошего это не предвещало. — Если вы поговорите о моем деле… о моей сестре… с его святейшеством, то я сделаю все, что в моих силах, дабы убедить Людовика прийти к соглашению с Теобальдом Шампанским и восстановить мир между ними.

Большего я предложить ему не могла.

— С Богом не торгуются, — ответствовал Бернар, нисколько не заинтересовавшись моим предложением. — Я не стану посредничать. Это же по вашему совету поступал ваш муж, когда вторгся в Шампань. То был недобрый, лукавый совет, и все же в вас нет ни покаяния, ни смирения. Это вы повинны в том, что Его величество прогневил Господа Бога… а совет ваш нашептал вам дьявол.

Я покачала головой, борясь с подступившим отчаянием. Он не слушал меня.

— Отчего же сестра моя должна мучиться, если она не совершила ничего противного законам человеческим и Божеским? На ней нет греха.

Аббат едва не плевал в меня словами:

— Вы станете говорить мне о плодах супружеской неверности? Вы желаете получить прощение греха, совершенного Вермандуа и вашей сестрой? — Да, это была катастрофа. — Единственное, что я могу посоветовать вам, сударыня: ступайте домой и перестаньте вмешиваться в государственные дела, которые вас никоим образом не касаются!

Он повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты, а я стояла и дрожала от охватившего меня праведного гнева на его неумолимость и мое собственное бессилие.