Первый раз в жизни я видела этих зверей на воле. Когда я работала в Уголке Дурова, мне приходилось в бассейне ухаживать за ластоногими — котиками и морскими львами. Поэтому в юности от меня за километр жизнеутверждающе несло треской, и вечно поблескивала на физиономии рыбья чешуя.

У них, у ластоногих, невзирая на грубую кожу, покрытую жесткими волосами, — тонкая нервная система и много извилин в голове. Все они с удовольствием слушали классическую музыку, я им включала радио, чтоб развивать их эстетический вкус. Заслышав первые аккорды Моцарта или Вивальди, мои воспитанники высовывались из воды и благостно шевелили усами.

Помню, как в полутьме у них мерцали зрачки в виде четырехугольной звезды. А когда им больно было или обидно, они по-настоящему плакали — человечьими слезами.

— Два бутерброда для белого медведя, — сказал Андрей, наблюдая в бинокль за тюленями. — Морской заяц уже побывал в медвежьих лапах, но вывернулся. У него на спине вдоль тела пять белых шрамов от когтей.

Тюленей на воле преследуют касатки — от них можно спастись на суше и на льдинах. Белые медведи, от которых можно спастись в воде. И человек, от которого нигде нет спасения. Вечная беда Арктики — браконьеры.

Тюленя убить легко — достаточно одного сильного удара кулаком по переносице. Из ружья труднее — надо попасть ему в голову или в сердце. Правда, можно стрелять отравленными стрелами. Охотятся за тюленями в море с лодок и на берегу, подстерегая во время отдыха. В ход идут толстые дубины, которыми глушат по голове, за час можно истребить целое стадо. Естественно, легче всего расправиться с малышами.

Дальше я не могу про это ничего писать, читайте Фарли Моуэта, смотрите документальные фильмы на эту, увы, до сих пор животрепещущую тему. Я — не смотрю, боюсь, в безмятежной груди буддиста, глубоко постигшего, что все есть часть мирового божественного совершенства и неизменно направлено к добру, заполыхают ярость и смятение.

Лахтак нежился на льдине, почти недвижно, лишь иногда подставлял солнцу то пузо, то бочок, лениво шевелил ластами, жмурился с наслаждением и поглядывал на шхуну, скользящую под парусами.

Я говорю:

— Какие они смелые!

— Не они смелые — мы тихие! — сказал Андрей.

— Вон там какая-то хрень притулилась… — заметил Миша.

— Не, это земля или коряга, — отвечал Волков, не отнимая бинокля от глаз.

— Ну, продолжайте наблюдать, — вздохнул Леня, — а меня Луна зовет.

Он спустился в каюту и стал выуживать из чемоданов части небесного тела.

Обычно в сундуке моряка хранятся личные вещи: ручной лот, подзорная труба, туманный горн, труба подводного наблюдения, курительная трубка с лицом Мефистофеля, градусник, сигареты, шкатулка с документами, песочные часы — склянка, нож из зуба акулы, позвонок кита, открытки с кораблями, тросточка и манишка с бабочкой для прогулки на берег. А на крышке с обратной стороны красуется изображение летящего по волнам парусника.

В отличие от канонического набора, наш с Леней багаж состоял из фрагментов Луны и ее внутренностей: четыре пластиковых короба, которые надо было собрать, скрутить шурупами, внутрь напихать уйму светодиодов и проводов и в конце концов натянуть на месяц, как на скелет барабана, белую ткань, чтобы диодный свет окончательно превратился в желто-молочное небесное сияние.

Леня быстро захватил весь стол в камбузе, пока не расселись путешественники с ноутбуками и книгами, разложил рога месяца, ворох переключателей, запчастей и принялся за дело. Он собирал Луну на «Ноордерлихте», как летчик Ян Нагурский — гидросамолет «Фарман» на борту корабля «Печора».

В очках, с увеличительным стеклом, Леня погружался в космическое пространство, его видение постепенно обретало контуры и форму, диоды вспыхивали, искрились, привлекая плывущих с нами пассионариев своим неизъяснимым свечением.

Еще в Москве он обдумывал микроструктуру Луны, рисовал эскизы и схемы, клал перед сном под подушку блокнот и карандаш — вдруг во сне осенит инженерная идея, как можно сделать такую Луну, чтобы ее собрать в два приема — огромную, двухметровую, и осветить окрестности самых диких уголков мироздания.

— Не с кем даже посоветоваться, — сетовал Леня, — разве что с Леонардо, но он давно уже на Луне…

Только за две недели до путешествия чертеж Луны был готов. Изящная, тонкая, как взмах сабли Саладдина, она красовалась на листе бумаги, ожидая воплощения.

Заменив стеклянные лампы на диоды, Тишков достиг легкости Луны необыкновенной, но никак не мог добиться правильного цвета небесного светила, какой бывает только в Арктике — желтоватая пенка топленого молока.

Тогда он составил свет, как художник смешивает краски. Он разжигал таинственное пламя из двух разновидностей диодов — подслеповатых, золотистых и ослепительных, сверхъярких кристаллов.

Выращенные на фабриках-плантациях Юго-Восточной Азии, диоды опутывали Леню, как елочные гирлянды. Он соединял их проводками — то так, то эдак, но свет выходил чахоточный, скудный или, наоборот, непереносимо сверкал и лучился, резал глаз, ускользал, не давался так просто в руки изобретателю-самоучке.