музыку сфер!
А теперь с ним работает Дзига Вертов, ну, то есть, наоборот, — Пол где-то обзавелся хроникой «Киноглаз», перелопатил ее как следует, добавил музон своего кореша Чака Ди из группы «Паблик Энеми», опять изрезал, перемешал и выдал продукт, которым собирался сразить наповал Музей современного искусства в Нью-Йорке.
На все в этом мире Пол смотрел как на рабочий материал. Словно китайский повар — с ножиком, DJ Спуки не расставался с айпадом, на котором чистил, шинковал и перемешивал музыку с фильмами, а потом предлагал дегустировать чудеса своей заморской кухни.
— Вот, смотрите, — показывал он нам драматические кадры суда над троцкистами, скитания беспризорников на Курском вокзале или голод в Поволжье, — сейчас я такое месиво из этого сделаю, что маму родную не узнаете.
Сердца наши падали куда-то в бездну, когда мы глядели на эти горчайшие документальные кадры нашей многострадальной истории, но оптимистичный Пол хватал нас за нос и снова окунал в экранчик своего компьютера.
Мы думали, он молодой, поэтому немного без царя в голове, и были поражены, узнав, что Полу сорок лет. И он так носится, сломя голову, потому что боится потолстеть за время плавания.
Пол делил жилище с англичанином Мэттом, оба они совершенно лысые, скрывать им нечего было друг от друга, так что Мэтт Полу прямо говорил:
— Я вообще не понимаю, зачем на Земле существуют диджеи, они только небо коптят. Композитор старается, пишет музыку, вкладывает туда свои мысли, переживания, или режиссер снимает фильм. Адиджей тут как тут: все перевернет с ног на голову, порежет — и давай прославляться и деньги загребать. Только в суд можно подать на такого акустика, а не восторгаться почем зря.
Мы с Леней симпатизировали Полу: в сущности, нет ничего плохого, если человек видит чистую возможность все без разбору, что только под руку попадется, перепахать и сделать из этого микс.
К тому же черный Пол потрясающе смотрелся во льдах, в лимонной куртке и в сотне ярчайших шапочек немыслимых фасонов и расцветок, элегантных беретах, кепках-восьмиклинках, модных у нас в 20-е годы, — головных уборов у него было пруд пруди.
— Потому что я безволосый, — объяснял Пол. — Мне надо голову сохранять при комнатной температуре.
Леня нарисовал DJ Спуки, окруженного белыми медведями. Тот показывает им свой айпад и, тыча пальцем в экран, говорит:
— А это Дзига Вертов!
Правда, малодушно прятал эту карикатуру от Пола — побаивался, вдруг у того отсутствует самоирония.
— Рука не поднимается смеяться над Полом, — говорил Тишков, хотя накатал уйму дружеских шаржей на всех без разбору, включая нашего сурового и неулыбчивого капитана. — Понимаете, — объяснял он, — музыканты не любят, когда над ними смеются. Они любят, когда их возвеличивают.
Солнце прорывалось сквозь клочья тумана, освещая каменистую гряду, куда Волков направил стопы. Мы сложили горку из спасжилетов и устремились в глубь острова. Андрей шпарил в сапогах-скороходах, а я за ним — в норвежских ботиночках для трекинга — не жмут, не трут, щиколотку держат! Вообще, у меня экипировка идеальная. (Но и она не шла в сравнение со снаряжением канадки Джой Гийемо, у которой ботинки были с подогревом! Температуру в своих ботинках Джой могла регулировать в зависимости от того, куда ее забросила судьба.)
— Ну, как в штанах, уютно? — спрашивал у меня Леня.
— Это не штаны, а райское наслаждение!
— Я тебя одел, как куколку, — самодовольно говорил Леня. — И вывез на Шпицберген. Первое — многие делали, а чтоб и первое и второе — редкий случай. Даже не знаю, было ли что-либо подобное?..
Будто нескончаемые крутые лестницы к индийским храмам, вели к ледникам Шпицбергена ступени валунов и обломки скал. Срезанные, сколотые, заштрихованные ледниковым потоком, обкатанные и отшлифованные талыми снегами, камни шевелились под ногами — громадные ограненные гальки.
Я всегда любила скалы, камни, я насквозь пропитана горами этой Земли. Говорят, что камни нам главные родственники, наша основа основ, то, на чем мы стоим. В нас живет глубокая ностальгия по состоянию минерала до рождения жизни, когда все еще было спокойно и неподвижно.
И мне часто снятся камни — с причудливым узором, плоские, как письма. Один и тот же сон: кто-то, не видно — кто, их вынимает из шкафа и подносит к моим глазам на большущей ладони.
Вокруг высились моренные холмы и груды щебня, оставленные ледником. Сухие валуны сменились подтаявшей вечной мерзлотой, глиной, галечником — лужи, слякоть, все заскользили на рифленых подошвах по хляби ледяной, едва удерживая равновесие. Внезапно повеяло стылым дыханием, будто распахнули холодильник, причем морозилку — и оттуда дохнуло.
Мы очутились у предела древнего ледника Галли-брин, у его изорванной окраины с очертаниями лап сфинкса, погрузившего пальцы в песок и каменное крошево. Всем стало страшно всходить на вытянутые лапы спящих вод. Один вид ледника, излучавшего волны покоя, один только вид его, царившего на поверхности бытия вопреки взбаламученному миру, казалось, мог избавить от привычных уз времени и пространства.
Вот мы стоим и пытаемся взглядом охватить литое тело ледника — до самых до его истоков — остроконечных снежных гор, прорезанных фиолетовыми скосами и наплывами. В глубине фьорда пики сдвинулись теснее, а седловину самой высокой горы укрывал ледник, разлившийся на множество бирюзовых рек.
Ну как ты опишешь странный минерал, возможно, занесенный когда-то на Землю кометой из космоса, — живой и мертвый, теплый и холодный, хрупкий и ползучий, как дрожжевое тесто. Спокойно тающий на поверхности, он взрывается, когда его поднимают из глубин.
Бывают ледники вогнутые и выпуклые, живущие каждый своей особенной жизнью. Пористые и плотные. Однако тонкие водяные лучи, похожие на веточки снежинок или цветочные лепестки, пронизывают даже самые непроницаемые слои ледяной плоти.
По венам и капиллярам его всегда циркулирует вода. Теплятся, струятся, шевелятся лазоревые реки, вытачивая во льду карманы, полости, гроты, ледниковые пещеры, и наконец, гигантские колодцы, по которым вода обрушивается на ледниковое ложе — подвигая ледник на грандиозные события: пульсации, вибрации, ледоломы, лавины, ледопады, прорывы ледниковых озер.
С ужасным грохотом ползет раскореженный поток, взрываемый продольными, диагональными и поперечными трещинами, сливаясь по дороге с ледяными притоками в колоссальную древовидную стремнину, — двухъярусную, многоярусную, — там уже все непредсказуемо. Случается, что одна ветвь такого ледника наступает, тогда как другая отступает неспешно. И разные другие чудеса. Например, из трещин начинают хлобыстать фонтаны.
Похожее ледяное плато — пока что устойчивое снаружи и бушующее внутри, с буграми и грядами, полями фирна, сетью трещин и разломов, — лежало перед нами. В его объемах слышался то неясный гул, то беспрерывный треск, то как все равно колокольчики звенят. И тут же где-то вдалеке взметались к небу столбы ледяной пыли, и раздавалось подозрительное громыхание.
Доктор Иглесиас-Родригес — глядя бездонными глазами махи с полотен Гойи на то, как Даша Пархоменко, которая только что в поисках нехоженых дорог забурилась куда-то вбок, застряла среди камней и жалобно взывала: «Help! Somebody, help», и вот опять летит, скользя по ледяной корке, сам DJ Спуки ей не брат, — возроптала:
— Andrey, it is not a good idea to go to the glacier!
