Но Олег лишь сжимал кулаки, а по щекам его текли слезы.
— Э-э, ты чего? — Схватил его за плечо Паша. — Эй, ты же взрослый мужик! Да мы выберемся! Да ну, смешно даже — стоит такой здоровый бородатый лось и слезы льет… Эй! Ну, куда ты прешь?! Да пошел ты!
Олег отмахнулся от него и, опустив плечи, побрел к станции. Паша и Иван понуро поплелись следом.
Поперек ворот лежал сломанный треножник, поэтому всем троим Пришлось перелезать через него.
— Уй-я! — Паша потер голову. — Вот ведь зараза неудобная!
Это были последние слова, прозвучавшие в тот день.
Ужинали, не глядя друг на друга. Потом торопливо легли на топчаны и отвернулись к стенам. Ночью, судя по всему, никто не спал: все трое без конца вздыхали и прокашливались. Под утро Паша услышал шаги: кто-то поднялся наверх.
Встали в тот день особенно рано: не было привычного ночного дежурства на маяке. Олега нигде не было. В той же абсолютной тишине Паша и Иван, не сговариваясь, выбрались из подвала и отправились на поиски.
— На втором нет, — через несколько минут сказал Паша.
— Да, тут тоже, — ответил Иван. — Где его черти носят-то? Он что, в поселок подался?
— А на улицу ты выходил?
— Я что, похож на смертника — средь бела дня по поселку шастать?
— Пойдем посмотрим… На минутку.
— Вот ты дурак! Сиди тут и не рыпайся. Сам вернется.
Паша покачал головой, что-то пробурчал под нос и пошел к двери.
С перекладины сломанного треножника свисало безжизненное тело Олега. Старая неумело скрученная веревка кольцом охватывала шею. Паша уставился на толстый узел под ухом приятеля, потом, словно не понимая, встряхнул головой. Нет, все то же. Олег с посиневшим страшным лицом болтался на веревке, вокруг него роились черные маслянисто поблескивающие мухи. Паша метнулся назад к дому.
— Повесился! — выдавил он из себя в ответ на немой вопрос Ивана.
— Твою ж мать… Да ну что ж такое?!
— Чего делать будем?
— А что тут сделаешь… Снимать пошли… Или пусть лучше как флаг болтается? Где он там?
— На треноге… У ворот…
— Придурок!
В тишине друзья сняли Олега. Копать могилу было нечем, так что, недолго думая, они сбросили тело в заброшенную шахту. Мухи преданно полетели следом.
— Я тут точно не смогу жить, — сказал вечером Паша. — Все время буду думать, что он там лежит.
— А ты думал, как будет? Прилетят америкосы и всех спасут? Все мы там будем. Ну, конечно, кроме последнего…
— Но что делать-то?
— А ничего! Сидеть и подыхать. Думаешь, маяк мог что-то изменить? Да ни черта он не мог! Так, видимость деятельности. Так все сейчас выживают, и вообще всегда так было — разве кто-то что-то делал? Ерунда все. Не знаю, как ты, а я буду жить, как жил раньше. Разве что спать больше буду наконец-то.
Паша сидел и думал. Можно выживать на станции, среди обрушившихся треножников, но тогда все будет как в первые годы: тишина, пустота… Можно, как Олег. Тоже тишина. И тут он поймал себя на мысли, что не хочет ни успокоения, ни отдыха. Если не вышло на маяке, надо попытаться в другом месте. Последние годы он жил ожиданием. Сейчас впереди снова была пустота.
— Точно останешься здесь? — уточнил Паша.
— А то, — зевнул Иван. — Спать буду… А ты чего?
— Ничего. На том свете отосплюсь.
— Ну, как знаешь…
В этот момент Иван страшно раздражал Пашу. «Тюфяк! Старый тюфяк!» — с ожесточением думал он.
— Ну, я пойду…
— Куда собрался? Сиди, говорю.
— Да нет, я все обдумал. К аэропорту не пойду — там через лес надо, страшно. Лучше к железной дороге, до нее всего полчаса ходу…
— И восемнадцать километров до Москвы. Долго думал? Да ты через пару часов свалишься и подохнешь!
— Все равно лучше, чем тут сидеть. Упаду, отсижусь, опять пойду. Может, вокруг дороги люди уцелели?..
— У тебя даже костюма защитного нет.
— Да пошел ты!
— Сам пошел! — и Иван, хлопнув дверью, спустился в подвал. Паша поежился, Потом брезгливо поджал губы и пошел собираться. Брать с собой было, по сути, и нечего: немного сушеных грибов в мешочке, фляжку с водой да нож. Низ лица он обмотал обрывком какой-го старой рубашки, понадеявшись, что он послужит своеобразным фильтром. Все. Больше на потухшей станции его ничто не интересовало.
Поначалу идти было легко, и Паша жадно всматривался в знакомые улицы. Ворота дач были распахнуты, почти все стекла выбиты. Конечно, за двадцать лет все вокруг не могло не измениться, но он прекрасно помнил, что вместо растрескавшегося асфальта когда-то была прекрасная гладкая дорога, по которой они гоняли на велосипедах; что лес начинался гораздо дальше (это теперь он занял все поле); что раньше у болота прыгали лягушки и рос камыш…
Паша знал, что ему нельзя останавливаться: сил могло действительно не хватить. И вот она — насыпь! Тяжело дыша, он вскарабкался на нее, закашлялся и, сжав зубы, пошел вперед.
Все, кто хоть раз ходил по шпалам, знают, как это неудобно. Если ступать на каждую — семенишь, если перепрыгивать через одну — шаг слишком широкий. Паша шел, не глядя ни вперед, ни по сторонам. Дорога кружила в лесу, ржавые рельсы тянулись далеко-далеко, а он все шел и шел. С непривычки болели ноги, голова кружилась, а в глазах все больше темнело.
Если б у него хватило сил поднять голову, он увидел бы практически не изменившийся пейзаж вдоль дороги: все те же раскидистые деревья, которые разрослись еще больше, все те же зеленеющие склоны, как и раньше покосившиеся, прогнившие фанерные дачи-времянки…
Он шел и шел, уже на полном автомате, запинаясь и спотыкаясь о шпалы. Силился не упасть, потому что всерьез боялся больше уже не подняться.
«Надо дойти до следующей станции, — стучала в висках кровь. — Надо… дойти…» Боковым зрением он заметил поблескивающий на солнце памятник Ленину, выкрашенный порядком уже облупившейся серебряной краской. «Значит, переезд и станция…» Паша поднял голову и обомлел: впереди стоял железнодорожный светофор, и одна из его лампочек светилась красным огоньком.
— Блин… Здесь же есть люди! Они сигналят, а мы не видим за лесом!
Паша глубоко вздохнул, закашлялся и ничком упал на рельсы.
А сколько еще горело таких одиноких сигнальных фонарей? Кто знает? Как и прежде, люди не смогли договориться…
Он очнулся в бункере, о которых в середине семидесятых годов рассказывали на уроках начальной военной подготовки. Наскоро выкопанная траншея, бетонные трубы, сверху залитые гудроном, куча земли — вот, пожалуй, и все. Конечно, наивно было думать, что кто-то долго протянет в таком убежище, однако
