— А вам не кажется… — осторожно начала было она, но неуверенно замолчала, и разговор замер. Не умея найти нужных слов, она лишь глядела на него.

Так они и стояли друг напротив друга. Собака, отойдя от женщины, приблизилась к нему. Он наклонился погладить.

— Как поживает ваша дочка? — спросил он.

— Спасибо, очень хорошо, — прозвучал ответ — всего лишь учтивая фраза из учебника для иностранцев.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он.

Она села в кресло и, выпростав изящные руки в прорези плаща, сложила их на коленях.

— Вам здесь непривычно, — сказал он, все еще стоя на коврике возле камина спиной к огню, без сюртука; он разглядывал женщину с откровенным любопытством, а ее сдержанное самообладание, которое так ему нравилось, подстегивало его, делая его чуть ли не развязным. Какое ни с чем не сравнимое счастье так владеть собой и ситуацией!

На мгновение она остановила на нем недоуменный взгляд, как бы не улавливая смысла его слов.

— Да, — ответила она, наконец поняв, — да, странная здесь жизнь.

— Вам она, должно быть, кажется грубоватой, — сказал он.

Она опять посмотрела на него так, что он вынужден был повторить:

— Местные обычаи должны казаться вам грубыми.

— Да-да, я понимаю. Разница заметная, и многое мне странно, но я ведь жила в Йоркшире.

— Ну, тогда это меняет дело: здесь у нас жизнь не страннее, чем там.

Эти слова она тоже не совсем поняла. Его покровительственная уверенная манера, его доверительность озадачивали ее. Что означает его тон? Если они с ним на равных, то почему такая непринужденность в обращении?

— Да, — рассеянно сказала она, рассматривая его. Она увидела его чистоту, наивность, неотесанность и совершенную чужеродность. Но при этом внешность его была приятной: светловолосый, голубые глаза смотрят живо, и держится он уверенно, на равных. Она не сводила с него глаз. Как ей понять это — такой добродушный, простой и в то же время такой решительный, стоящий на ногах так крепко, словно сомнения были ему вовсе неведомы? Что сообщало ему эту странную основательность?

Непонятно. И она недоумевала. Она обвела взглядом его комнату. Своей уютной теснотой комната ее восхитила, и в восхищении этом было даже что-то пугающее. Мебель была старой и такой привычной — словно старинные знакомцы, которых знаешь с незапамятных времен, все вокруг походило на хозяина этой комнаты, будто он передал и вещам частицу себя самого.

— Вы давно живете в этом доме, не правда ли? — спросила она.

— Всю жизнь, — ответил он.

— А ваши родители, домашние?

— Наша семья прожила здесь больше двух сотен лет, — сказал он. Ее глаза, распахнутые, пожирали его. И он чувствовал, что так и должно быть: он предназначен ей.

— Вы владелец этой усадьбы — дома и фермы?

— Да, — сказал он. Опустив к ней глаза, он встретился с ней взглядом. Его взгляд тревожил женщину. Тома она не знала, была иностранкой, между ними не могло быть ничего общего, и все-таки его взгляд женщину тревожил, вызывая желание знать. Такой прямой, такой странно уверенный взгляд.

— Вы один живете?

— Да, если можно так выразиться.

Она не поняла его. Странные слова Что они означают?

И всякий раз, оторвавшись от разглядывания и неизбежно встречаясь с ним глазами, она чувствовала, как его внутренний жар, перехлестывая через край, захватывает и ее. Она сидела неподвижно, ощущая смятение. Кто он, этот странный мужчина, сумевший вдруг стать таким близким? Что с ней происходит? Что-то во взгляде этих юных, освещенных теплым огоньком глаз словно предъявляло на нее свои права — право говорить с ней, защищать ее. Но каким образом? Почему он говорит с ней? Почему эти глаза, такие решительные, наполненные светом и уверенностью, не просят на это разрешения, не ждут от нее ни знака, ни сигнала?

Вернувшаяся с большим листом оберточной бумаги Тилли застала обоих погруженными в молчание. Но с приходом служанки он тут же ощутил необходимость это молчание нарушить.

— Сколько лет вашей дочке? — спросил он.

— Четыре года, — ответила она.

— Значит, ее отец умер не так давно? — спросил он.

— Ей был год, когда он умер.

— Три года прошло?

— Да, три года, как его нет, да.

Отвечала она спокойно, даже сухо. Она опять взглянула на него, и во взгляде этом вдруг промелькнуло что-то девичье. Он почувствовал, что не в силах пошевелиться, сделать шаг к ней или от нее. Что-то в ней разбередило его душу, и он стоял сейчас перед ней неловкий, напряженный. Он увидел, как глаза ее наполняются девическим удивлением.

Тилли вручила ей масло, и она поднялась.

— Большое спасибо, — сказала она. — Сколько я вам должна?

— Пусть это будет подарком викарию, — сказал он, — за все его труды в церкви.

— Было бы лучше, если б труды трудами, а денежки за масло он все-таки заплатил бы, — заметила упрямая Тилли.

— А тебе обязательно встрять надо, да? — возмутился он.

— Так сколько, скажите, пожалуйста? — сказала полька, обращаясь теперь к Тилли. Но Брэнгуэн стоял рядом, и цена названа так и не была. — Ну, тогда большое спасибо, — сказала она.

— Приведите сюда как-нибудь вашу дочку, — сказал он. — Пусть посмотрит на домашнюю птицу, на лошадей, если это ей интересно.

— Да, ей это интересно, — сказала женщина.

Она ушла. Уход ее поверг Брэнгуэна в смятение. Он не замечал Тилли, выглядевшую смущенной и нуждавшуюся в ободрении. Он не мог ни о чем думать.

Он лишь чувствовал невидимую нить, связавшую его отныне с этой иностранкой.

Он был оглушен, сознание обрело новый орган чувств. В груди, а может, в животе зарождалось нечто неведомое. Словно в него пролили новый свет, и свет этот слепил его, не давая различать ничего вокруг, кроме жгучей раскаленной нити, протянувшейся между ними, тайной и неумолимой.

С той минуты, как она явилась к нему в дом, он был как в тумане, лишь мельком различал предметы, которые брал в руки, вялый, неподвижный, поглощенный происходящей в нем метаморфозой. Он подчинился ей, безвольный, потерянный, сонно дремлющий в ожидании всплеска чувств, как зародыш на грани жизни, силящийся родиться.

Дважды она приходила на ферму с дочкой, но их охватывало тогда оцепенение, безмерный покой овладевал ими, как ступор, и ничто не менялось. На ребенка он почти не обращал внимания, но благодаря природному добродушию снискал его доверие и даже любовь, когда сажал на спину лошади или давал зерна, предлагая покормить птицу.

Однажды, встретив мать и дитя на илкестонской дороге, он подвез их на двуколке. Ребенок ласково жался к нему, мать же сидела неподвижно. Была между ними какая-то неясность — словно туман окутал их своим облаком, и они ехали в молчании и безвольном оцепенении. Она была без перчаток, сидела, сложив руки на коленях, и он заметил у нее на пальце обручальное кольцо. Замкнутый этот ободок исключал его, не давая проникнуть внутрь. Обручальное кольцо обвивало, запирая от него ее жизнь, в которой ему не было места. И тем не менее и вопреки этому, существовали он и она и их предназначенная встреча.

Помогая ей спрыгнуть на землю из двуколки, он слегка приподнял ее, ощутив вдруг некое право держать ее вот так, заключив в полуобъятие. И все же она принадлежала и тому, прежнему, оставшемуся позади, в прошлом. Но и он, Том, должен оберегать ее. Ведь жизнью и ее воплощением невозможно пренебречь.

Порой рассеянная неопределенность ее настроения, в которой он вяз и терялся, бесила его, вызывая