нравится, и ты не можешь мне это запретить.

Она опять вернулась к своему миткалю — стала укладывать, перекладывать и наметывать, и его нервы так и взметнулись от гнева, когда он вновь услышал тарахтенье и стрекот машинки.

А она наслаждалась, торжествующая, радостная, когда ловкая игла начинала свой бешеный танец, строча по кромке материи, неуклонно таща за собой ткань и образуя на ней выпуклый рубец. Швейная машинка так и гудела. Она властно останавливала ее расторопным движением пальцев — властительницы и хозяйки.

То, что он сидел за ее спиной, холодея от бессильного гнева, только раззадоривало ее, придавая выразительность и театральность ее энергичным движениям. Она все работала и работала. В конце концов он, сердитый, отправился спать и лежал, обиженный, отстранившись. И она повернулась к нему спиной. Утром они не разговаривали, ограничиваясь самыми необходимыми словами, сказанными холодно- вежливым тоном.

А вечером, придя домой, он почувствовал, как сердце его размягчает жаркая любовь к жене, и, готовый повиниться, что был неправ, он ждал и от нее признания вины, но застал ее опять за швейной машинкой, и повсюду дом был завален сшитыми из миткаля полотенцами, а чайник даже не стоял на огне.

Она вздрогнула и изобразила озабоченность.

— Неужели так поздно? — вскричала она.

С лицом, застывшим от ярости, он прошелся из конца в конец гостиной, туда-обратно, и снова вышел из дома. Сердце у нее упало. И она поспешила вскипятить ему чай.

С тяжелым чувством, мрачный, он шагал по дороге в Илкестон. Не ожидал он от себя подобного настроения. Словно засов опустился на его сознание и запер его, плененного. Он отправился в Илкестон и выпил там пива. Чем же ему заняться? Ему не хотелось никого видеть.

Он поедет в Ноттингем, свой родной город. Дойдя до станции, он сел на поезд. Но и добравшись до Ноттингема, он не знал, чем ему заняться. Однако ходить по знакомым улицам было все-таки лучше. Он колесил по городу как заведенный, с беспокойством сумасшедшего, чувствуя себя и вправду на грани безумия. Потом он заглянул в книжный магазин и обнаружил там книгу про Бамбергский собор. Вот это удача! Как раз то, что ему надо! Он завернул в тихий ресторанчик, чтобы там рассмотреть свое сокровище. Он перелистывал страницы с иллюстрациями, и душа его наполнялась блаженным восторгом. Вот он и нашел наконец кое-что для себя в убранстве этого собора. В душу его снизошло удовлетворение. Вот ведь — искал и нашел! Страсть совершенно охватила его. Какие замечательные работы — красивее он не видывал! Книга в его руках была воротами в неведомое. А мир вокруг был глухой оградой, замкнутым пространством. Но он вырвался оттуда. Он любуется прекрасными изваяниями женщин. Чудесная, красиво обустроенная вселенная кристаллизовалась вокруг, когда он рассматривал иллюстрации — короны на головах, волнистые кудри, женские лица.

Так даже лучше, что книга написана по-немецки и текст непонятен. Он предпочитал вещи, недоступные уму. Ему нравилось нераскрытое и то, что раскрытым быть не может. С огромным вниманием изучал он иллюстрации. А вот и деревянные статуи. «Holz» — он догадался, что это означает «дерево». Деревянные статуи так много говорили его душе. Он был несказанно рад. Как таинственен этот мир, открывшийся его душе. Как прекрасна и увлекательна жизнь, предстоящая ему! Разве не сделал его бамбергский собор хозяином этого мира? Он праздновал триумф своей силы, своей жизненной истины, заключая в объятия богатства, им унаследованные.

Но пора было возвращаться домой. Лучше будет поехать поездом. Все это время на дне души неизменно саднила рана, но боль была настолько неизменной, что о ней можно было и забыть. Он сел на поезд, направлявшийся в Илкестон.

В десять часов он взбирался на холм в Коссетее, прижимая к себе книгу в мягкой обложке — книгу о соборе в Бамберге. Мысль об Анне еще не появлялась, во всяком случае, не появлялась отчетливо. Темная указка, упираясь в саднящую рану, заставляла его забыть об Анне.

Когда он ушел из дома, Анна ощутила укоры совести. Она поспешила приготовить чай, надеясь, что он вернется. Она и тосты поджарила и обо всем позаботилась. А он не пришел. Она плакала от обиды, от разочарования. Почему он ушел? Почему сейчас не возвращается? Почему возникли это противостояние, эта ссора? Ведь она любит его, любит, почему же он не может быть к ней добрее, великодушнее?

Она расстроенно ждала, а потом ожесточилась. Она прогнала от себя мысли о нем, подумав с негодованием о том, какое он имел право мешать ее рукоделию. И разве он вправе вообще ей мешать? Она этого не допустит. Она — это она, а он для нее посторонний.

И все же ее сотрясала боязливая дрожь. Вдруг он бросил ее? Она сидела, перебирая страхи и горести, пока не стала плакать от жалости к себе. Она не знала, что станет делать, если он ее бросит или ополчится против нее. От одной мысли пробирал холод, и она каменела, жалкая, несчастная. И все больше укреплялась в неприятии его, чужака, постороннего, человека, желавшего навязать ей свою волю. Полно, она ли это? Как это возможно, чтобы кто-то, такой отличный от нее, получил над ней власть? Она знала свою неизменность, непоколебимость и не боялась за свою личность. Боялась же она всего того, что не было ее личностью. Оно сгущалось вокруг, давило, вторгалось в нее, воплощенное в муже, весь этот необъятный, шумный, чуждый мир, который не был ею, ее личностью. И, хорошо вооруженный, он мог разить ее с разных сторон.

Войдя в дом, он преисполнился жгучей и светлой жалостью и нежностью, увидев, какая она растерянная, одинокая, юная. Она так пугливо подняла на него глаза. Удивилась его сияющему лицу, ясности и красоте его жестов, какой-то его просветленности. И, изумленная, она ощутила приступ страха, стыд за себя пронзил ее всю.

Оба ждали, что скажет другой.

— Хочешь съесть что-нибудь? — спросила она.

— Я сам возьму, — ответил он, не желая, чтобы она ему подавала. Но она принесла еды, и ему было приятно, что она это сделала. Он снова был хозяином в доме и мог радоваться этому.

— Я ездил в Ноттингем, — кротко сообщил он.

— К матери? — спросила она, на секунду вспыхнув презрением.

— Нет, домой я не заезжал.

— Кого же ты хотел повидать?

— Да никого.

— Тогда зачем было ездить в Ноттингем?

— Захотел и съездил.

Он начал злиться, что опять она ему противоречит в минуты такой его светлой радости.

— С кем же ты там виделся?

— Ни с кем. А с кем я должен был там видеться?

— Ты не встречался там со знакомыми?

— Нет, не встречался, — раздраженно отвечал он. Она поверила ему и угомонилась.

— Я вот книгу купил, — сказал он, передавая ей искупительный том.

Она лениво стала глядеть картинки. Прекрасные, целомудренные женщины, чистые складки их одежд. Сердце пробрало холодом. Зачем они ему?

Он сидел, ждал, что она скажет.

Она склонилась над книгой.

— Ну, разве не прелесть? — произнес он взволнованным и счастливым голосом. Кровь вспыхнула в ней, но глаз она не подняла.

— Правда, — сказала она. Невольно он увлекал за собой и ее — странный, манящий, имеющий над ней непонятную власть.

Приблизившись к ней вплотную, он осторожно коснулся ее. Сердце встрепенулось, откликнувшись на это со страстью, бурной и сокрушительной. Но она все еще противилась этой страсти. Ведь откликнуться — значило предаться неведомому, вечно незнакомому, она же так рьяно цеплялась за свою такую знакомую личность. Но забурлившее половодье подхватило и унесло ее.

Они опять самозабвенно предались любви, восторгам страсти во всей их полноте.

— Правда, сейчас это лучше, чем всегда? — допытывалась она, сияя, как только что распустившийся