Когда они пришли в себя, крутом было очень темно. Пролетело целых два часа. Они лежали рядом, неподвижные, теплые, слабые, будто только что появившиеся на свет. А тишина стояла такая, будто на свет они еще не появились. И в ней раздавался лишь счастливый, после всех страданий, плач его сердца. Он так ничего и не понял, но он уступил, сдался. Понимание так и не пришло. Было лишь приятие, капитуляция и трепетное чудо завершения.
На следующее утро, когда они проснулись, кругом был снег. Он удивился странной белесости воздуха и его необычному запаху. На траве и на оконном карнизе лежал снег, придавивший черные лохматые ветви тисов, покрывший могильные плиты на кладбище возле церкви.
Вскоре снег опять пошел, и они заперлись в доме. Он был рад этой их безопасности в мглистой тишине, недоступной мирской суете, недоступной времени.
Снегопад продолжался несколько дней. В воскресенье они пошли в церковь. Пройдя по саду, где они оставили на снегу ровный ряд следов, и перебравшись через ограду, где на снежном покрове отпечаталась его рука, они испещрили следами кладбище. В течение трех дней любовь их была совершенна и неуязвима.
В церкви было мало народу, и ей это нравилось. Она не слишком любила церковь. Но, не подвергая сомнению ее догматы, она по привычке и по обычаю усердно посещала утренние службы. Но подъема при этом она больше не испытывала. В тот день, однако, необычность снега и счастливое любовное завершение принесли ей радостное ожидание. Она опять прикасалась к вечности.
После женской школы, где она так хотела стать настоящей леди, она привыкла истово исполнять магический ритуал, внимательно выслушивать проповедь, всегда пробуя извлечь из нее урок. Некоторое время это ей очень помогало. Священник учил ее различать праведный путь в том или этом. И она чувствовала, что высшее ее предназначение — исполнять его предписания.
Но ей это быстро приелось. Вскоре стремление к праведности ей наскучило. Душа ее взыскала чего-то иного, ежели простое желание поступать как должно, прилагая к этому максимум усилий. Нет, ей требовалось не просто исполнять то, что было заранее определено как ее долг, все это являлось долгом общественным и мало затрагивало её личность. В церкви без конца говорили о ее душе, но не умели увлечь ее и пробудить. Пока что душа ее оставалась незатронутой.
И поэтому, несмотря на теплые чувства, которые она питала к местному викарию мистеру Ловерсиду, привычную нежность, вызываемую в ней коссетхейской церковью, и желание помочь этой церкви, защитить ее, церковь мало что значила в ее жизни.
Она испытывала бессознательную неудовлетворенность. Но если мужа ее воодушевляла самая мысль о церкви, она стала испытывать враждебность к церковной фальши, начала ненавидеть ее за неспособность хоть как-то преобразовать ее душу. Церковь призывала ее к праведности — прекрасно, у нее и в мыслях нет противиться этому требованию. Церковь рассуждала о ее душе, о благоденствии человечества так, словно спасение души зависит от ее стараний принести благоденствие человечеству, и значит, от добра и праведности.
И тем не менее, когда она сидела в церкви, лицо ее выражало воодушевление и острую заинтересованность. За этим ли она пришла — услышать, как, поступая так, а не иначе, она может спасти свою душу? Она не противилась этому. Но воодушевление на ее лице было ложным. Существовало и нечто иное, что она хотела бы услышать, и от церкви она и ждала этого иного.
Но кто она есть, чтобы требовать этого? И что ей делать с неудовлетворенными желаниями? Ей было стыдно — она пыталась забыть, не обращать внимания, не считаться, насколько это было возможным, со своими подспудными желаниями. Они злили ее. Ей хотелось быть как другие, достойным образом удовлетворенные и успокоенные.
Он же злил ее больше, чем когда бы то ни было. Церковь обладала для него неодолимой притягательной силой. И та часть службы, которая и воплощала для нее церковь, ему была совершенно не важна, как не важна была бы ангелу или мифическому «зверю, случись они здесь. Проповедь он попросту пропускал мимо ушей, как и весь смысл службы. И это-то темное, густое, непробиваемое нечто, столь сильное в нем, ее невыразимо и сверх всякой меры раздражало. Само вероучение его нисколько не занимало. «И оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим» — слова эти вовсе его не трогали. С тем же успехом это могли быть просто бессмысленные звуки. Он и не искал в них внятности. И не заботился ни о долгах, ни о должниках, когда был в церкви. Все это являлось лишь частью обыденной жизни. Что же до благоденствия человечества, он просто не задавался мыслью об этом, кроме дней, когда он пребывал в особо благодушном настроении. В церкви же он искал чувства темного, безымянного, одушевляющего великие и полные страсти мистерии.
Мысли же, собственные ли, ее ли, его не интересовали — и как же это ее раздражало! Ему было наплевать на проповедь, на великие деяния человечества, непосредственные нужды человечества в его совокупности оставляли его равнодушным, как равнодушен он был к осознанию себя частью человечества. Своей жизнью на службе, среди людей он не дорожил ни капли. Все это было побочно — словно на полях основного текста. Истина заключалась в союзе с Анной и в его связи с церковью, подлинным его существованием было чувственное постижение Бесконечного, Абсолюта. А великими и таинственными заглавными буквами текста было чувство, которое он питал к церкви.
А ее это безмерно возмущало. Не могла она обрести в церкви удовлетворение, которое получал от церкви он. Мысль о душе непонятным образом смешивалась у нее с мыслью о собственной отдельной и самостоятельной личности. По существу, для нее это было одним и тем же. Он же, видимо, свою личность просто игнорировал, даже отвергал. Его душа — темная, бесчеловечная, безликая, к людям не имела никакого отношения. Так ей это представлялось. И в таинственном полумраке церкви душа его жила и воспаряла, высвобождаясь, подобно потустороннему существу, смутному, непонятному.
Он был ей чужд, и в этом благочестивом своем настроении, воображая себя бесплотной душой, он будто освобождался и убегал от нее. По-своему она даже завидовала ему в этом, завидовала темной и ликующей свободе его души, странной ее особенности. Особенность эта изумляла Анну. А с другой стороны, она ее ненавидела. И она презирала его, желая уничтожить в нем эту особенность.
В это снежное утро, когда с непонятно просветленным лицом он сидел рядом с ней, ее не замечая, она каким-то шестым чувством понимала, что он переносит в странные, заоблачные сферы любовь к ней, которая бушует в его сердце. С непонятным воодушевлением и радостью устремлял он взгляд на маленькое витражное оконце. Она видела рубиново-красное стекло с темной тенью по низу от снега снаружи, видела привычную желтую фигуру агнца со знаменем, несколько потемневшую, но в полумраке церкви распространяющую удивительное и полное смысла сияние.
Она всегда любила это желто-красное витражное окно. Агнец, такой простодушный и застенчивый, вздымал переднее копытце, в расщелине которого было неустойчиво воткнуто красное полотнище с белым крестом на нем. Агнец был бледно-желтым, зеленоватым в тени. Ей с детства нравилась эта фигурка, вызывавшая в ней те же чувства, что и маленькие шерстяные ягнята на зелененьких ножках, которых детям покупали на ярмарках. Игрушка эта всегда была ей симпатична, и такую же детскую изумленную симпатию испытывала она к витражу. И при этом он чем-то смущал ее. Она не была вполне уверена, что этот агнец со знаменем не хочет выдать себя за большее, чем он есть. И она не доверяла ему, и к ее отношению примешивалась неприязнь.
Что-то в выражении его глаз в легкой преувеличенности его воодушевления порождало странную догадку, неловкое чувство, что он находится в некой связи с фигуркой агнца на витраже. Ее охватывали холодное изумление и озадаченность. Вот он сидит рядом, недвижимый, неизменный и неподвластный времени, со слегка преувеличенным выражением воодушевления на лице. Что он здесь делает? В чем состоит его связь с агнцем на витраже?
И внезапно сияние агнца со знаменем ослепило ее. Внезапно она испытала могучий мистический порыв, сила древнего учения проникла в нее, перенеся в другое измерение. Но она, негодуя, сопротивлялась этому.
Постепенно фигурка опять превратилась лишь в простодушного ягненка на стекле, а Анну охватила темная и яростная ненависть к мужу. Что это он так сияет, куда так вдохновенно уносится мыслью?
Она резко дернулась, толкнув его, и, притворившись, что ищет упавшую перчатку, стала щупать пол у его ног.
Он встал, смущенный, на виду у всей церкви. У всех он вызвал бы сочувствие, только не у нее. Она
