Но и тут ничего доброго йе получилось.

Жена косится на тётку, думает, что у тётки жемчужина будто бы покрупней; тётка косится на тёщу, тёща — на свою дочь.

Косились, косились, да и опять свара началась.

Нахмурился Салим, сам рассердился:

— Видно, обманул меня мой сосед! Пойду, его накажу!

Хлопнул своею калиткой, барабанит кулаком в калитку Рахмета.

А тот будто ждал: калитку раскрывает, Салима приветствует:

— С добрым утром, уважаемый сосед! С добрым утром! Ты насчёт наших жемчужинок? Желаешь проверить, есть ли они в моем доме на самом деле или их нету? Есть, есть! Проходи, смотри!

И Рахмет кричит:

— Эй, жена! Эй, бабушка! А ну-ка, покажите соседу наших милых жемчужинок, а то он их ни разу и не видывал!

И тут раскрылась в домишке Рахмета дверь, и оттуда выходит весёлая Рахметова жена, выходит старенькая, с доброю улыбкой Рахметова тёща-старушка.

Сами они выходят и выводят через порог за ручки маленьких-премаленьких, хорошеньких- прехорошеньких, румяных да ясноглазых мальчика и девочку.

Мальчик с девочкой смеются, глядят на Салима приветливо, ласково лепечут:

— Здравствуй, дядя!

А Рахмет, их отец, сам весь так и цветёт:

— Вот они — наши жемчужинки! Вот от них и счастье в нашем доме! Это они не дают нам ссориться, это они заставляют нас только радоваться… Ну что, сосед? Разве я тебя вчера обманул?

И Салим, глядя на девочку и на мальчика, вздохнул, развел руками. Ответил тихо:

— Нет… В твоих вчерашних словах обмана не было ни капли!

— Тиви-и… Вернись, Туцук! Вернись! — очень явственно, очень тревожно и нежно раздается в горных лесах голосок небольшой птички.

А здешние селяне говорят, что эта птичка была когда-то совсем не птичкой, а маленькой девочкой.

И всё случилось вот как.

Было у одной женщины двое ребятишек-малолегок. Сынишка и дочурка. Мальчика звали — Туцук, девочку — Куля. Очень они любили мать, а мать в них души не чаяла.

Жили они бедно. Мать за какую только работу не бралась, что только не делала, чтобы своих ребятишек прокормить, вырастить. Днём она служила по дальним усадьбам у богатых людей, а вечером, возвращаясь после трудов, по пути сворачивала с тропинки в лес. Там для своего очага она собирала хворост, разыскивала для Кули и Туцука даровые лакомства — дикие сочные груши, кисленькие яблоки, терпкую, алую калину.

Ну а дома, пока малыши угощаются немудрёными гостинцами лесными, мать разводила в очаге огонь и заваривала горшочек ароматной кукурузной каши.

В общем, и при такой бедности все бы ничего, так бы вот они и жили себе да жили, но однажды Куля и Туцук ждут мать с работы, а её — нет.

На дворе завечерело, смеркаться стало, а матери — нет.

Звёзды мигают на небе, на дворе и в доме темь-распротемь, а её все нет и нет.

Встревожился Туцук не на шутку. Он ведь чуть постарше был, он говорит Куле:

— Наверное, мама опять свернула по дрова в лес, да зашла не в ту сторону и заплутала…

Испугалась Куля, прижалась к братику:

— Ты что? Ты что? Может быть, мама вернётся, когда наступит утро?

Стали они ждать, когда наступит утро.

А утро наступать не спешит.

А в тёмном дому от остылого очага, от холодной золы нежилым духом пахнет, — издрожались ребятишки от этой сумрачной тишины, от страха, от голода, от неизвестности.

Наконец забрезжило утро. Наконец зарделась заря, но долгожданных шагов всё равно не слыхать.

Матери не слышно и не видно, хотя ребятишки и вышли за ограду, за калитку, — смотрят на извилистую от леса к их дому тропинку.

Смотрели, смотрели — Туцук вздохнул, говорит:

— Побегу, Куля, искать я маму сам…

— Ой, не беги, пожалуйста, не беги! — заплакала Куля. — Ты тоже в лесу заплутаешь!

Но Туцук как сказал, так и сделал. Побежал он через утренний туман к лесу, только белая его рубашонка замелькала на тропинке.

А потом не стало видно в тумане и этого белого пятнышка.

Куля стоит у калитки, плачет одна.

Плакала она, плакала, очень долго заливалась, и вот сквозь слёзы видит — Туцук плетётся обратно.

— Нигде, — говорит, — я нашей мамы разыскать не мог. Не пришла ли она без меня сама?

— Не пришла… — отвечает Куля и просит опять — Ты тоже не уходи больше! Я одна без тебя боюсь, я одна пропаду.

— Не пропадёшь… Потерпи… — говорит Туцук. — Маму искать надо всё равно. Я вот попью холодной водички, да и побегу снова.

И он попил водички, чуть-чуть отдохнул, и не успела Куля его остановить, вновь побежал к лесу.

Тут Куля не вытерпела, бросилась за ним.

Но она — совсем маленькая. Ножки у неё заплетаются, на каменистой тропинке оступаются, — она лишь голосишком своим пробует до братика докричаться:

— Вернись, Туцук, вернись!

Да не услышал сестрёнку Туцук, скрылся в глухой чаще.

А тут и опять вечер наступил.

Мечется Куля из стороны в сторону по непролазным дебрям, всё кричит:

— Вернись, Туцук! Вернись, Туцук!

Кричала, кричала, за коренья лесные в потёмках запнулась — упала. Встать силы больше нет. Так прямо на земле, на траве, на сырой росе и уснула.

А когда вслед за утренним солнышком в листве деревьев засвистели птицы, когда Куля пробудилась, то увидела, что и сама вдруг стала, видно от горького горя, маленькой птичкой. От прежней девочки у неё лишь только и остался что нежный, тонкий голосок.

«Ладно, что хоть он не исчез!» — подумала Куля-птичка.

Вспорхнула на ветку дуба и давай опять звать:

— Тиви-и… Тиви-и… Вернись, братец Туцук, вернись!

Так она и летает с ветки на ветку, с дерева на дерево, с кустика на кустик, — всё кличет своего братца.

Она зовёт и зовёт, а здешние — дальние и ближние — люди, наконец, всё о ней да о Туцуке, да о их матери как-то прознали. И вот теперь густые чащи, куда ведёт тропинка, называют не иначе как Нане-имез, то есть Мамин лес.

А ещё люди, особенно пожилые, говорят: