мечтателя, честного, преданного идеалу, для которого он готов подвергнуться лишениям и жертвовать всем. Он весь живет для других. Счастливый он человек, волевой. Многие представляют его слабым, нелепым. Это неверно. Он крепок, любил рано вставать, ходить на охоту. Человек тренированный, ловко, смело, умело владел шпагой. Настоящий храбрец и к тому же очень образован: хорошо знал французский, итальянский, арабский, латинский и другие языки…Совсем другой человек, чем принято считать».
Видели мы кинофильм «Дон Кихот» с участием Ф. Шаляпина. Но большого удовольствия ни он, ни я не получили. Единственное, что понравилось, — это предсмертная ария героя. Голос артиста искупал все недостатки сценария и актеров. Смотрели мы и кинофильм «Дон Кихот» с народным артистом СССР Н. Черкасовым.
Любил Николай Герасимович оперы Римского-Корсакова. Много раз слушали «Садко», «Снегурочку». Говорил: «Когда я слушал эту оперу, душевную и человечную, у меня всегда возникали в воображении мои северные края — хороводные песни, проводы масленицы». Как-то позвонил И.Д. Михайлов, бывавший у нас, и говорит: «Приходите сегодня в театр, у меня такая Снегурочка! Страшно около нее стоять — растает». Так он сказал о певице Масленниковой. Очевидно, Николай Герасимович любил оперы Римского- Корсакова потому, что он был моряком.
Так что жизнь наша была разнообразной и наполненной. В центре ее находилась новая работа Николая Герасимовича. Он вспоминал Испанию 1936–1939 гг. (время, как мы называли его тогда, накануне войны). Рассказывал истории, которые поражали меня яркостью красок: о Валенсии с великолепными народными праздниками и танцами испанских крестьян на площадях; о Барселоне, где он повидал бой быков в громадном цирке и всю подготовку к бою, когда цирк делился на две части — «соль» и «сомбра», т. е. солнце и тень; о Толедо с картинами Эль Греко и о Прадо с творениями Веласкеса, красочными гобеленами Гойи. Я слушала и ясно видела этот желтый песок и синее небо. Представляла Николая Герасимовича, шагающего стремительной походкой по Мадриду и набережной Картахены.
Часто он задумчиво бродил по дому. Был рассеян и отвлечен какими-то глубокими потаенными думами. А в папке на письменном столе появлялись все новые и новые листки воспоминаний о его большом плавании по жизни. Наши дети жили в Ленинграде. Николай в 1954 г. поступил в Нахимовское училище, в 1960 г. он учился уже в Высшем военно-морском училище им. Дзержинского, а Владимир — в Нахимовском. С улыбкой вспоминаю сейчас, как наш сын Николай сам сделал выбор учиться морскому делу. Тяга к этому была видна уже в раннем детстве. Он с нетерпением всегда ждал старшего брата, когда тот приезжал с кем-нибудь из товарищей из училища на каникулы. Жаль было отпускать его, думалось, что еще рано. И вот в 1954 г. однажды, узнав, что у нас будет обедать начальник училища Грищенко, он и сын адъютанта Н.Г. явились перед нами подстриженными под машинку «готовые немедленно к корабельной службе», о чем громко по-строевому заявили нам. Пришлось расставаться.
Мы жили за городом летом и зимой. Сыновья навещали нас, приезжая на каникулы с друзьями. Мы полюбили наш домик с маленьким садом. Вставал Николай Герасимович рано. Пока я готовила завтрак, он, уже одетый в простой старый костюм (к новым вещам привыкал долго) и в берете на голове, не спеша прогуливался по самой длинной дорожке сада. Часто останавливался, осматривая стволы деревьев, и о чем-то думал, думал… К завтраку приходил свежий, оживленный. «Как хорошо, что мы живем здесь — какой воздух, какая тишина — можно о многом поразмышлять. Знаешь, когда я выхожу в сад, мне начинает казаться, что все у нас наладится, справедливость все-таки должна победить ложь. Мне даже кажется, что это скоро придет». В это время лицо его светилось. А мне почему-то казалось, что это он говорит для меня, чтобы я поверила. Поначалу было тоскливо без наших сыновей. Николай Герасимович предложил: «Давай посадим три голубые елочки и назовем их именами сыновей. Так и сделали. Елочки выбрали маленькие, но разные по возрасту, как и наши дети. Мы ухаживали за ними, пока они не укрепились в земле и стали быстро расти. Возле них, рядом с кустами сирени, усаживался он в свое любимое плетеное кресло отдохнуть на часок. Сорвет веточку сирени и ищет «пятерочку» — найдет и съест! Ему не надоедало смотреть, не отрываясь, на белок, с необычайной легкостью перелетавших с ветки на ветку, или как дятел винтом поднимается вверх по сосне и неутомимо долбит клювом ее ствол. Очень любил природу. Помню, в Крыму, когда мы отдыхали, мог целыми днями сидеть на берегу моря, не отрывая от него глаз, или часами бродить по Рижскому взморью, ходить по лесу. Когда я навещала его в санатории в Барвихе, он, провожая меня, показывал какое-то особое заморское дерево, кажется японскую березу. Около него всегда образовывался круг отдыхающих, завязывались оживленные разговоры. Вообще он мало говорил — больше слушал. Но бывало, он охотно вспоминал о событиях, рассказывал образно, увлекательно, о себе же старался умалчивать. Его доброжелательность, сердечность теплый товарищеский тон располагали к нему.
Любил Николай Герасимович рассказывать о замечательных людях 30-х гг. — своих сослуживцах, товарищах по Испании. С поразительной точностью вспоминал эпизод, место встречи, год, называл имя человека, припоминал его своеобразные черточки. Глаза светились, лицо вдруг озарялось улыбкой. Недаром свой маленький очерк об Испании он назвал «Испания в сердце». Большой запас жизненных наблюдений, знание жизни, встречи с интересными людьми (Антонов-Овсеенко, Карахан, Кольцов, Прието) делали беседу весьма интересной и глубокой.
Любил рассказывать о былом флота, о пользе живописных полотен маринистов, помогавших расширить кругозор в военном искусстве. Мог дома часами рассматривать свои картины. Я старалась дарить ему в день рождения картины. Помню, когда подарила картину «Севастополь» Верещагина, он долго ее рассматривал, вслух называя старые редуты, вспоминая, что теперь построено там. Охотно рассказывал о Севастополе, который знал хорошо, — «старинные пушки на Историческом бульваре, сохранившиеся еще со времен Крымской войны, развалины знаменитого четвертого бастиона, куда я приходил с особым чувством». Его душу будоражили воскресавшие в памяти образы дорогих и близких героев, описанных пером Л.Н. Толстого. Он начинал цитировать слова Толстого: «Не может быть, чтобы при мысли, что вы в Севастополе, не проникло в вашу душу чувство какого-то мужества, гордости и чтобы кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах». Любил эту картину и маленькую картину «Ялта», напоминавшую ему молодость. Такую Ялту он видел со своего крейсера «Червона Украина». Восторгался «Ночным Босфором» Айвазовского — тут ему напоминало многое о заграничных походах, трудностях проводки крейсера в этих узких местах[50].
Наша столовая-веранда с большим обеденным столом была центром дома, где не просто обедали, а собиралась вся семья, многочисленные знакомые, сослуживцы Николая Герасимовича, друзья наших сыновей. Словом, были все те, кто не боялся бывать у нас. Заходили и такие, которые говорили, что совершают подвиг и могут пострадать. Николай Герасимович молча выслушивал, становился очень грустным. Разговор не клеился, и такой посетитель быстро уходил, оставляя горечь в душе.
Кабинет Николая Герасимовича — комната проходная, очень просто обставленная, — размещался на первом этаже. Наше присутствие, хождение через нее ему не мешали. Он говорил: «Я люблю, когда вы ходите, чувствую, я не один, идет жизнь, вы у меня рядом».
Отдыхал Николай Герасимович на втором этаже. В 6 часов вечера все мы и гости собирались в кабинете и ждали его появления на лестнице. Высокий, стройный, с доброй улыбкой спускался он. Вечерний ужин и разговоры с нами и друзьями были ему по душе. В нашем чудесном поселке знали наш распорядок, незапирающуюся калиточку, и частенько на дымок самовара приходили соседи — хорошие люди.
И теперь, по прошествии многих лет, охватывает чувство острой боли: никогда больше не покажется на этой лестнице высокая фигура Николая Герасимовича, никогда больше не услышать его добродушную шутку или острое и меткое словцо в адрес кого-нибудь из нас, не почувствовать теплоту и нежность его взгляда, благодарность, что мы все ждем его, что он не один.
Легкая походка, живость взгляда — все это сохранилось у Николая Герасимовича до последних дней. И никто не мог назвать его стариком. Хотя лицо его сильно изменилось: как печать легли на него горести и несправедливости.
Николай Герасимович много читал. Книги вошли в его жизнь рано и сыграли большую роль. В какой- то степени они помогли ему писать свои воспоминания и, может, даже жить. С 1939 г. он стал подбирать свою личную библиотеку. Радовался, когда находил интересное издание в магазине в Столешниках. Наша домашняя библиотека началась с собрания сочинений Метерлинка и книги Сервантеса «Дон Кихот Ламанчский» на испанском языке. Он купил ее в Испании в 1937 г. Жаль, она пропала в 1941 г. Уезжая в эвакуацию, мы сложили наше в то время богатство — книги — в два ящика и отдали управдому. Многие
