Вскоре от ее испуга не осталось и следа. Жила и работала она у нас все 7 лет, пока мы жили в Москве. Часто с бабушкой Анной Ивановной ездили они на церковную службу по праздникам и воскресениям. Николай Герасимович давал им машину. Жили мы дружно. Это место — бывшее имение Вяземских — нам очень понравилось. Прожили мы там недолго. Дом попросили уступить германскому послу Шуленбургу, по- видимому, из-за его местоположения, отдаленного от соседей. Мы переехали в Архангельское. Жить за городом нам нравилось больше, чем в Москве. Здесь Николай Герасимович научился кататься на коньках и лыжах, играть в теннис. Вставали все рано, но он уже был на ногах. Из ванной слышалось бодрое пение: «Вставай, вставай, браток, поспел уж кипяток». Каждое зимнее утро перед завтраком и отъездом на службу начиналось с того, что мы час катались на лыжах, а летом играли в теннис. В 9 часов он уезжал.
Хотелось быть полезной ему в делах. Как? Это пришло само по себе. Однажды он позвонил со службы: «Ко мне приехал начальник Военно-Морской Академии Ставицкий. Я могу ему уделить только 10 минут. Он приедет, займи его». «Сумею ли, засомневалась я». «Попробуй, мне тоже многое приходится делать впервые», — напутствовал Н.Г И я справилась. Потом я нередко помогала ему в подобных случаях. Когда начальство приезжало с женами, то обычно после отъезда их мужей по делам, я шефствовала над ними, водила их «на Уланову» в Большой театр, на премьеры в Художественный театр.
Как-то приехал Л.М. Галлер со срочным документом. Глаза усталые, грустные. Н.Г. объясняет причину его перевода на другую должность. Глаза у Льва Михайловича засветились. «Николай Герасимович, с Вами я на любой работе буду помогать». Любил его. Как-то звонит: «Вера Николаевна, завтра приезжает Н.Г, я Вам посылаю машину». Я поехала, вижу встречают Н.Г. многие. Заметив меня, он помахал рукой, потом подошел: «Только заедем в Наркомат». В другой раз я сказала Льву Михайловичу, что, может, я мешаю и не нужно встречать Н.Г. «Нет, нет, обязательно встречайте, обязательно». Так я и поступала: встречала Н.Г., заезжали в Наркомат, и только потом домой.
Лев Михайлович стал бывать у нас часто. Семьи у него не было, мне казалось, что ему у нас было хорошо. Однажды летом, когда мы играли в теннис, я увидела, что коляску с нашим сыном вместо няни катает Лев Михайлович и заглядывает на нашего Николашу. Это меня очень тронуло. Очень любил мою младшую сестру Женю. Приезжал в 1941 г. ее хоронить. Бывая в гостях, предупреждал меня, что уйдет по- английски, не прощаясь. Одним словом, относился Лев Михайлович к Николаю Герасимовичу и к нашей семье нежно.
В то время я много читала, занималась английским языком на курсах и готовилась поступать в институт. У нас стали бывать гости — старые и новые друзья. И мы ходили к ним. Встречались с Коккинаки, Шапошниковыми, Ливановыми, Михайловыми, Козловским, Неждановой, Головановым, А. Толстым, Тевосянами, Хрулевыми, Шахуриными, с «испанцами» — Штерном, Проскуровым, Рычаговым и др.
День рождения Николая Герасимовича в 1939 г. мы отмечали с друзьями у нас дома, по-семейному. 24 июля пришлось на воскресенье и совпало с Днем Военно-Морского Флота, который тогда впервые отмечался. Виновником этого торжества тоже был мой Николай Герасимович. Я знала, что это его предложение ввести такой праздник для моряков, который живет и сегодня, было принято Правительством. И в каждый день своего рождения Николай Герасимович первый тост за столом поднимал за родной ему ВМФ. А о том дне рождения у нас остался подарок ему на память от жен офицеров-моряков вышитый четырьмя мастерицами его портрет.
Какой он был тогда, мой Николай Герасимович? Высокого роста, худощавый, но уже склонный к полноте. Гордо посаженная голова с большим лбом и залысинами по бокам. Седые виски и каштановые волосы. Улыбающиеся всегда особенной улыбкой узкие серые глаза. Красивый рот, волевой и прямой подбородок с ямочкой посередине. Он был добр, умен и остроумен. Каждый раз, когда я присматривалась к нему, я обнаруживала, что он мне нравится заново. Главным в его лице были его умные добрые глаза и улыбка.
Работа для Николая Герасимовича всегда оставалась главнее всего остального, занимала все его время, мысли и даже чувства. По правде сказать, на остальное у него оставалось мало времени. И все же во мне живет ощущение, что он всегда был с нами. О его служебных делах мы, как правило, не говорили. Но еще до войны я заметила, что при неудачах он был сдержан, задумчив, молчалив, а при успехе прямо-таки светился весь. По его виду, настроению при возвращении из командировки я всегда знала, конечно, в самых общих чертах, как обстоят дела на флоте.
Николай Герасимович сутками пропадал на службе, особенно в первые месяцы войны. Но странное дело, я почти не чувствовала его отсутствия ни в Москве, ни в эвакуации в Куйбышеве. Разлук было много, но такое впечатление, что мы ни разу не расставались. Мы с сыновьями всегда были в его сердце. «Моя семья, как-то сказал он, — мой самый надежный тыл». Как бы он ни был занят, обязательно вспомнит о нас, заскочит на минутку, позвонит по телефону, пришлет записку на служебном бланке, написанную цветным карандашом. Вот пишет в Куйбышев: «Завтра летит к вам Жаворонков, поэтому имею возможность отправить с ним письмо. Соскучился по вас всех, но это в военное время должно держать в секрете. Скука это лишение незначительное по военному времени…» Или: «Сегодня получил твое письмо и, пользуясь случаем, что к вам летит самолет, пишу тебе…» Или: «Едет один товарищ к вам, я решил отправить с ним деньги и записочку»; «Летит Шахурин, решил кое-что написать. Уже второй час ночи… Настроение удовлетворительное, с колебаниями в зависимости от обстановки на каждый данный момент». Позвонит, спросит: «Как вы там?» И когда узнавал, что у нас все хорошо, — радовался, говорил: «Вот это хорошо, теперь и я больше сделаю». И снова, как в самом начале, нас связывали записочки и звонки.
В Куйбышеве я жила полтора года с моей мамой Марией Александровной и с детьми. Папа и мама Н.Г. остались в Москве. Ходила в госпиталь, ухаживала за ранеными, заботилась о сыновьях Викторе, девятилетнем сыне Николая Герасимовича от первого брака, и нашем полуторагодовалом Коле. Случилось так, что после окончания летом 1941 г. первого класса отец отправил Виктора в Евпаторию в санаторий. В канун начала войны его привезли в Москву. Адъютант позвонил и сказал мне, что Виктор находится у адмирала Акулина. Я связалась с Н.Г. и сказала: «Если ты считаешь, что у тебя есть дом, то твой сын должен жить там, где живут его отец, бабушка, где есть у него комната и прочее». Виктора привезли. И так вышло, что Виктор с начала войны стал жить с нами до 1948 г., пока не поступил учиться в Ленинградское Нахимовское училище. Отношения у нас установились хорошие.
Весной 1943 г. мы вернулись в Москву. Жили за городом. Снова все были вместе. Виктор учился в школе в деревне Глухово. Память сохранила многие события военного времени, много тяжелого. Помню поверженные Берлин и Дрезден. Я была там на пятый день после объявления конца войны. И сейчас перед глазами разбитый Берлин и немцы, очищающие его. Обгорелые макушки деревьев в парке. Бесконечные надписи на колоннах рейхстага. Вокруг местное население в большинстве это женщины с чайниками и кастрюлями выстроилось в длинные очереди за кашей. Наши кашевары из походных кухонь раздают еду. Тут же идет торговля вещами. Берлин еще не поделен на зоны между союзниками. В глаза бросаются столбы с надписями: «Заминировано». Американцы гоняют по городу на машинах, торгуют шоколадом, выменивают вещи на часы, которые у них висят на руках по пять-шесть штук. Разрушенный Дрезден после бомбежки превращен в руины. Чего только не торчит из воронок! Немцы пакуют картины.
Во время работы конференции стран-победительниц в Потсдаме Николай Герасимович взял меня с собой. На память о конференции остались фотографии.
В победные дни 1945 г. особенная радость наполняла сердце. Глядя на Николая Герасимовича, приветствовавшего моряков, своих соратников и питомцев, чеканивших шаг по брусчатке Красной площади, я гордилась им. После Парада Победы в Кремле состоялся праздничный прием. Мы были в Георгиевском зале. К Николаю Герасимовичу подходили маршалы и генералы, поздравляли друг друга, благодарили за помощь. Помню, как всплакнул Еременко: «Спасибо, что моряки перевозили наши войска»; слова Рокоссовского: «Всегда был рад, когда в моей армии воевала хотя бы рота бесстрашных моряков»; слезы на глазах Чуйкова, вспомнившего моряков под Москвой, дом Павлова в Сталинграде (тогда я узнала, что, оказывается, Павлов был моряком) и что благодаря морякам 62-я армия не погибла. Подходили и другие, говорили о Ленинграде, Севастополе, Одессе, Новороссийске… Сталин поднял бокал и произнес тост: «Выпьем за тех, кто нам очень нужен во время войны, но о ком потом быстро забывают». Я и теперь примериваю эти слова к Николаю Герасимовичу, кажется, что понимаю их смысл. От приема осталась память — «платок Победы». На нем изображены государственные флаги всех стран-победительниц во второй мировой войне.
Непередаваемые чувства восторга охватили нас, собравшихся вечером, чтобы видеть салют Победы
