на балконе Дома правительства, выходившем в сторону Кремля. Салютовали тысячи орудий, и под их гром Марк Рейзен пел песню «Артиллеристы»… Это было грандиозно!
Почти сразу же после войны, в 1946 г., у Николая Герасимовича начались неприятности на службе. Думаю, что они были связаны с его деятельностью по созданию программы нового послевоенного судостроения и с его предложениями, изложенными в докладе Правительству, по организации управления Вооруженными Силами с учетом опыта прошедшей войны и опыта других стран.
Его мысли оказались ненужными. Чтобы прекратить споры с Минсудпромом, которому не выгодно было строить корабли по программе Кузнецова, наркомат упразднили «за ненадобностью», а главкома ВМС перевели в начальники Управления вмузов в Ленинград, а позже, в 1947–1948 гг., и вовсе решили разделаться, чтобы не мешал, — сначала вместе с его заместителями по Наркомату во время войны (Галлером, Алафузовым и Степановым) предали суду чести, а затем — Верховной коллегии Верховного Суда. 7 ноября 1947 г. Николая Герасимовича вызвали в Москву. Он уехал, позвонил мне оттуда, предупредил, что задерживается.
Перед судом я прилетела на два дня в Москву. У нас на обеде собрались Алафузов и Галлер. Разговаривали, гадали: что может быть? Галлер сказал, что торпеду передали недавно, в 47-м г., после рассекречивания. Сказал: «Наверно, снимут погоны».
Я вернулась в Ленинград, ведь там оставались двое наших маленьких детей: семилетний Коля и двухлетний Володя. Жили мы за городом. Явился начальник тыла, заявил: «Немедленно выезжайте с дачи. Для Вас нет угля, нечем топить дом». Мы перебрались на городскую квартиру на ул. Попова. Дети болели — не подходил климат. Их опекал профессор Военно-медицинской академии З.М. Волынский. Узнав о суде, примчался, предложил мне в помощь «дать двух медсестер, чтобы присмотреть за ребятами» на время моей очередной поездки в Москву. Я не воспользовалась этим. В это время на квартиру заходили командиры кораблей, представлялись: «С такого-то корабля», оставляли телефоны: «Если что нужно, звоните».
В день суда не спала в Москве мама, не спала в Ленинграде и я. Николай Герасимович позвонил под утро: «Приезжай». Я нашла его спокойным, грустным, сокрушающимся за судьбу своих товарищей. Я и мама радовались, что он с нами, дома, и вместе с тем было печально видеть его мучения.
Николай Герасимович надолго остался без работы, вскоре с инфарктом попал в больницу. Я с ребятами вернулась в Москву. Жили на даче. Новое руководство флота проявляло беспокойство. Однажды позвонили от Главкома, пригласили меня подписать какой-то документ. Я уехала в Москву. Вернулась, а повариха говорит: «Вера Николаевна, у нас была рота краснофлотцев, копали землю». Я спросила, зачем копаете? Ответили: «Не закопал ли Кузнецов трофейные машины?» Тогда я поняла, что искали какие- нибудь «зацепки», чтобы посадить все-таки Николая Герасимовича в тюрьму. Вскоре позвонил адъютант главкома и решительно приказал: «Завтра же освободить дачу для нового командующего». Хотя я человек гражданский, все же встревожилась. Казенные вещи: мебель, посуда, ковры, белье все было записано на меня, и я должна была сдать их под расписку. Решила позвонить в Управление делами Чадаеву (встречались с ним на парадах). Он услышал и сказал: «Живите спокойно, этой дачи он не получит». Вечером вышла за калитку — вижу на воротах громадный замок! Больше меня не беспокоили.
Николай Герасимович поправился. Получил назначение на Дальний Восток. Перед отъездом мы всей семьей провели отпуск в Прибалтике. Время пронеслось быстро. И вот, оставив ненадолго детей с няней, я поехала в Москву проводить его в Хабаровск на новое место службы. «Как-то меня там встретят после всего случившегося?» — размышлял он. «А может, нужно ехать всем вместе?» — говорила я. Сама не знала, как лучше: не хотелось оставлять его одного. На этот раз расставались мы надолго. Прощаясь на перроне московского вокзала, он сказал: «Все-таки мы правильно решили. Вы приедете, когда я устроюсь там с квартирой, пока август проведете на взморье, а в сентябре Коля пойдет в школу». И опять, как сильный человек, он не говорил, как тоскливо ему покидать нас.
Поезд тронулся. И с каждой станции он снова посылал мне письмецо за письмецом, открыточку за открыточкой. Поезд увозил его от нас, а он уже считал дни до встречи с нами. Я и сейчас, закрыв глаза, отчетливо вижу его лицо, стараюсь угадать его мысли… Поезд мчался, увеличивая между нами расстояние. Открытки, торопливо брошенные на остановках, делались все короче. Впереди у него была новая работа, новые люди. Он скучал до нашего приезда к нему в мае 1949 г. Ожидая нас, приводил в порядок дом, делал ремонт и с детской радостью писал мне об этом. Я очень волновалась вместе с ним, как встретит его Дальний Восток. Письмо Николая Герасимовича меня успокоило: флотские люди встретили его тепло, нового звания не упоминали, обращались по имени и отчеству. Может быть, это невероятно, но факт, письмо сохранилось. Его ценили и уважали на флотах. И это он относил к плодам своей работы.
Случившееся с Николаем Герасимовичем как бы обнажило отношение к нему со стороны сослуживцев. За него многие переживали. Но были и злорадствовавшие, и действовавшие против. Особенно странным мне казалось поведение адмиралов В.Ф. Трибуца и И.С. Исакова.
Считавший себя другом Николая Герасимовича, Трибуц часто останавливался у нас на квартире, приезжая в Москву. Так случилось и осенью 1948 г. Буквально накануне его приезда на квартиру ко мне заходили десятки моряков с разных флотов. Представлялись откуда, говорили, что едут на конференцию в Ленинград, и что недавно у них с инспекцией был адмирал Трибуц, который в своих выступлениях перед ними называл Кузнецова «врагом народа». Это ошеломило меня. Когда Трибуц по обыкновению, как ни в чем не бывало остановился у меня на квартире и даже согласился отзавтракать, я, дождавшись, когда он покончит с едой, перед тем как уходить, спросила: «Правда ли, что в Ленинграде собирается совещание?» «Правда», — отвечал он. «А правда ли, что вы ездили на флоты с инспекцией?» — «Правда». Тогда я и сказала ему все, что узнала. Нервно куря, гася одну за другой сигареты и краснея, он буркнул: «Вы что, хотите меня рассорить с Николаем?» И ушел рассерженным. Днем позвонил из главкомата и заявил: «Ужинать я к вам не приеду». Я надеялась, что остатки совести не позволят ему это сделать. Написала обо всем Николаю Герасимовичу. А он мне в ответ: «Не обращай внимания, у Трибуца неприятности». Прямо «святой» какой-то.
На квартиру Владимир Филиппович больше не заезжал, но, бывая в Москве, имел привычку позвонить и сказать: «Звоню из кабинета Главнокомандующего. Николай Герасимович сделал не так то-то и то-то…» Однажды я ответила: «Не звоните, я — жена Николая Герасимовича и в это не верю».
Вновь я увидела Трибуца в 1949 г. в Ленинграде. Мы всей семьей снова ехали в отпуск в Дзинтари, а он встречал нас на вокзале. Напрасно я надеялась, что он принесет извинения. Он промолчал и повел себя как ни в чем не бывало.
Через много лет, когда уже не стало Николая Герасимовича, в 1977 г. военная секция писателей ЦДЛ устраивала памятный вечер в честь его 75-летия. Нашу семью пригласили. Я очень волновалась, но была довольна. Незадолго до назначенного дня позвонил Трибуц, сказал: «Отмените вечер. Кузнецов достоин большего уровня». Я ответила, что вечер устраиваю не я, отменить не могу и не хочу. Позднее звонили еще несколько «доброжелателей» с тем же предложением. Я не воспользовалась «дружеским» советом. Вечер состоялся. Зал был переполнен. Собрались гражданские люди, неравнодушные к истории своей страны, к человеку, который сам был историей, и моряки, находившиеся в отставке. Было много интересных выступлений.
Не могу умолчать о поступках еще одного человека, имевших последствия для Николая Герасимовича, — адмирала И.С. Исакова. Не буду говорить о разногласиях в их взглядах по службе. Расскажу лишь об эпизодах, относившихся ко мне.
Уже после отъезда Николая Герасимовича на Дальний Восток в 1948 г. как-то позвонил Иван Степанович и говорит: «Вы мне верите?» «Верю», — отвечаю я. «Так вот, сделайте, как я вам сейчас скажу, и не спрашивайте меня ни о чем — я положу трубку. У вас есть фотоальбомы Ялтинской и Потсдамской конференций? Сожгите их». И действительно, сразу же повесил трубку. Опешив, я растерялась, а придя в себя, подумала: «Ну приедут, возьмут — пусть возьмут, такие альбомы были у каждого члена делегации». И решила — не стану жечь. Вскоре забыла об этом совершенно и надолго. В эти годы, с 1948 по 1951-й, Исаков с нами не общался. А когда Кузнецова в 1951 г. вновь назначили министром, он тут же оказался рядом, даже стал письма писать. А когда у нас вновь случилась беда, «его и след простыл». «Объявился» он письмом в 1965 г. после выхода журнального варианта книги «Накануне». Когда же в 1966 г. вышла книга, он примчался на дачу, даже без звонка. Выглядел хорошо. Пили чай. Иван Степанович поучал: «Ты хорошо написал. Тебя читают. Не торопись писать о войне. Оттачивай стиль. Работай над каждой фразой…» Надо сказать, что Николай Герасимович мыслил быстро, поэтому не всегда успевал записать их, работая за
