принимать никаких мер, всё оставить по-старому. Максимум десять, если хотя бы уезжать на зиму в страны с сухим жарким климатом или в Швейцарию, куда в эти годы обыкновенно направляли больных чахоткой. Если наладить полноценное питание. Если кто-то возьмет на себя труд обеспечить необходимый ежедневный уход и покой. Но в размышлениях и в решении о договоре Чехов исходил совсем из другого.
Еще до его подписания Чехов сказал сестре: «И продажа, учиненная мною, несомненно имеет свои дурные стороны». Но по выработанной привычке счел за благо рассмотреть хорошие стороны. Наконец-то его будут издавать, как следует, «образцово». Он забудет о типографиях, книжных магазинах, расчетах и т. п. Погасит долги и, может быть, станет спокойно работать, «не боясь будущего».
Никакой коммерческой выгоды Чехову договор не давал. Обеспечивать семью он рассчитывал главным образом гонораром за новые произведения и постановки своих пьес в российских театрах. Так что сочинительство продолжалось. Более того — этим договором Чехов взвалил на себя огромный труд, почти непосильный. Он обязан был в течение шести месяцев собрать, отредактировать и доставить Марксу тексты ранних произведений. Это требование он назвал «каторгой»: «Каторга не в смысле тяжести труда, а в смысле его невозможности, ибо редактировать можно только исподволь, по мере добывания из пучин прошлого своих, по всему свету разбросанных детищ. Ведь я печатался целых 20 лет! Поди-ка сыщи!» В этот же срок Чехов обязывался договором «проредактировать» все свои сочинения и распределить их по томам. Готовя первый том не состоявшегося у Суворина собрания своих сочинений, он убедился: что-то хотелось переделать, переписать.
Были в договоре пункты, обидно задевавшие Чехова. Это — право Маркса отказаться от нового произведения, «если оно по своим литературным качествам будет
Зато в договоре не содержалось ни одного пункта, защищавшего интересы Чехова. Ни об обязательствах и ответственности издателя в случае нарушения условий о сроках и тиражах издания. Ни о праве автора разрешать перевод своих произведений на иностранные языки и получать за это гонорар, хотя он настаивал на таком пункте. Ни о его праве редактировать свои сочинения при новом издании сочинений у Маркса, хотя и это он просил оговорить в договоре.
Почему Чехов оказался так уступчив и сговорчив? Да, рядом с ним не было опытного в подобных делах юриста. Ялтинские нотариусы не могли даже составить доверенность на подписание договора. Как иронизировал Чехов, они ссылались на то, что «в Ялте еще не было ни одного случая продажи литературной собственности». Сергеенко, видимо, тоже был несведущ. Его занимала роль посредника, а не юридические тонкости. Тем более что Маркс сбил его деловые амбиции. Петр Алексеевич полагал самонадеянно, что одолеет «немца» и получит для Чехова 100 тысяч. Маркс начал с пятидесяти, уперся на семидесяти пяти и не сдвинулся с этой цифры.
Может быть, объяснение все в том же признании Чехова — «
На слова из письма Авиловой, что у него «необыкновенное уменье жить», Чехов ответил 18 февраля 1899 года: «Может быть, но бодливой корове Бог рог не дает. Какая польза из того, что я умею жить, если я всё время в отъезде, точно в ссылке. Я тот, что по Гороховой шел и гороху не нашел, я был свободен и не знал свободы, был литератором и проводил свою жизнь поневоле не с литераторами; я продал свои сочинения за 75 тыс. и уже получил часть денег <…>. Осталось у меня 50 тыс., которые (я получу их окончательно лишь через два года) будут давать мне ежегодно 2 тыс., до сделки же с Марксом книжки давали мне около 3? тыс. ежегодно, а за последний год я, благодаря, вероятно, „Мужикам“, получил 8 тыс.! Вот Вам мои коммерческие тайны. Делайте из них какое угодно применение, только не очень завидуйте моему необыкновенному уменью жить. <…> Беллетрист Иван Щеглов называет меня Потемкиным и тоже восхваляет меня за уменье жить. Если я Потемкин, то зачем же я в Ялте, зачем здесь так ужасно скучно? Идет снег, метель, в окна дует, от печки идет жар, писать не хочется вовсе, и я ничего не пишу». И закончил то ли с иронией, то ли с улыбкой: «Вы очень добры. Я говорил уж это тысячу раз и теперь опять повторяю. Будьте здоровы, богаты, веселы и да хранят Вас небеса. Крепко жму Вам руку. Ваш А. Чехов».
Итак, договор состоялся. Чехов шутил, что вдруг, «ни с того ни с сего» стал «марксистом», что теперь может есть свежую икру, когда захочет. Контора Маркса вскоре выяснила и уладила дела с издателями, выпускавшими сочинения Чехова. В том числе с «Новым временем», у которого «Нива» купила остатки тиражей. Отныне Чехов не должен был суворинской типографии ни копейки. И не имел с ней никакого дела. О чем он сказал с юмором: «<…> у меня такое чувство, как будто Святейший синод прислал мне, наконец, развод, после долгого, томительного ожидания».
Самому Суворину он написал 27 января, на следующий день после подписания договора: «Итак, значит, начинается новая эра <…>. Я могу проиграть теперь 2–3 тысячи в рулетку. Но все-таки мне невесело, точно женился на богатой… <…> и мне теперь остается, по русскому обычаю, поблагодарить Вас. <…> Мы расходимся мирно, но жили тоже очень мирно, и, кажется, за всё время, пока печатались у Вас мои книжки, у нас не было ни одного недоразумения. <…> Вы пишете, что Вам нужно поговорить со мной; и мне тоже нужно поговорить. Стало быть, пожалуйста, приезжайте. <…> Желаю здоровья и полнейшего благополучия. Ваш А. Чехов». Чехов всегда прощался мирно и с благодарностью.
Он подвел своеобразный итог своего сорокалетия в письме к Россолимо в этом же году. Выпускники 1884 года, собравшись на товарищеский обед, решили издать альбом фотографий с краткими биографическими данными. Чехов отослал то и другое, но написал Григорию Ивановичу: «У меня болезнь: автобиографофобия. Читать про себя какие-либо подробности, а тем паче писать для печати — для меня это истинное мучение. На отдельном листочке посылаю несколько дат, весьма голых, а больше не могу». И пошутил над собой: «Если хотите, то прибавьте, что, подавая ректору прошение при поступлении в университет], я написал: „по медицынскому факультету“. <…> Очень жалею, что меня не было на обеде, что не удалось повидаться с товарищами».
Зимой 1899 года решился еще один насущный вопрос. Сестра не предполагала насовсем перебираться в Ялту. Чехов согласился с ее желанием «не расставаться надолго с Москвой». Он счел, что и ему надо жить в Москве «хоть два месяца в году, хоть месяц». Сквозной мотив январских писем, помимо договора, — Москва, новый театр. Едва сестра сказала, что уже во второй раз посмотрела «Чайку» и Книппер по-прежнему восхитительна, Чехов тут же откликнулся: «Если ты познакомилась с Книппер, то передай ей поклон». Через Лазарева он попросил исполнителей — сняться вместе в гриме, и без грима — каждого, в отдельности.
Сестра передала поклон и 5 февраля написала брату в Ялту: «Если бы ты знал, как они обрадовались! Книппер запрыгала. <…> Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна». Он согласился: «Книппер очень мила, и конечно глупо я делаю, что живу не в Москве». Театральный мир поначалу захватил Марию Павловну. Актеры так убедительны в комплиментах, в восторгах. Всю зиму сестра рассказывала в письмах в Ялту о своей московской жизни: «Было весело, все поздравляли с успехом, говорили приятные слова по твоему адресу»; — «Каждый день где-нибудь бываю или у меня кто-нибудь. Живется приятно»; — «Одним словом, веду светскую жизнь»; — «„Чайка“ производит фурор, только и говорят, что о ней. Билетов достать нельзя»; — «Почти не сижу дома, очень часто бываю весела, даже забываю, что я стара!»
В Ялте Чехов сидел дома из-за непогоды. Строчил каждый день письма. Часто упоминал Московский
