да, хоть и не то совсем, о каком он заговаривает то и дело. И которое, по всему, уже существует — на той же адвокатской, не исключено, основе корпоративной, средь осведомленных, изощренных, где ты с газетой куда как пригодился бы.

Но вот с Воротынцевым… Здесь вообще не было, не могло быть никаких вариантов. Не по стыду, не по совести только, а по душе — никаких.

А тут еще и это «узнаете»… Уж не за мальчика ли принимают его? И тот и другой непременно зарядить хотят, завербовать его знаньем своим, ему совершенно ненужным, более того — нежелаемым вовсе, опасным делу, газете. Причем сначала согласье заполучив его на безусловное, по сути, покорное союзничество, а уж потом в свою версию интриги каждый в тайну, во вражду свою втащить; и какими будут они, тайны, и чем обернуться могут — гадать особо не приходится. Грязью, сам же и проговорился в великой досаде Воротынцев, чем же еще… до предложения своего, кстати, проговорился, подвело раздраженье.

Не мальчик, это они зря. Подождем-поглядим, нам не к спеху, да и резерв оттяжек всяческих какой- никакой, а есть. В конце концов, и предложение Воротынцева оставалось в силе, и над ним не грех было подумать хотя бы. Подумай, это немалой для газеты гарантией могло бы стать, если не решающей. А грязи — где ее нет? «Формованная грязь»… Понятно, что отговорка; но дело-то выше нас, не забывай, ибо кто ты без дела? Никто.

Подымая на четвертый этаж очередную коробку книг, Иван задохнулся — как-то внезапно и муторно, без предупреждающей задышки. Вернее, была она, и он хотел только дотянуть до ближайшей площадки лестничной, чтобы передохнуть, но не дошел. Ноги мгновенно ослабли, и он сел, скорее даже сполз спиною по крашеной стенке на ступени, не в силах вздохнуть в очередной раз, еле удержав на коленях ставшую тяжеленной картонную коробку… нет, не удержал, зашелся в хрипе и уж больше не видел ничего.

И раз, и другой тряхнул его за плечо подымавшийся следом Карманов, прежде чем Базанов открыл глаза. Николай растерянно, почти испуганно глядел на него, бубнил:

— Нет, ты чего это?! Сказали же — сами стаскаем, а ты там разбирай, наверху… Ч-черт! Ведь уж было раз… Встанешь?

Встану, сказал он себе; и наконец хоть с болью какой-то, но вдохнул поглубже, поднялся на подрагивающих ногах. Второй раз это здесь, на лестничном пролете, хотя в первый-то просто одышка сильная, постоял — она и прошла; но ребята увидели, как он воздух хватал, окоротили было: «Нечего, вон и… бледный какой. Лучше стол накрой-приготовь…» Спустился сумку продуктовую взять, в углу кузова пристроенную, но ее уж, оказывается, подняли в «скворечник» — так вот сразу окрестили ребята, недолго думая, его новое жилье, иного словца не подберешь; и чтобы пустым, к стыду-то хозяйскому, не подыматься, прихватил чертову эту коробку, вроде б и не тяжелую… Закурился в эти месяцы, с разводом- переездом тем же замотался, что еще скажешь.

Было что — если не сказать, то подумать над чем, не впервые уже прихватывала одышка… уж не астматическое ли чего? Все берега этой амброзией, некогда карантинной, заросли, уже и на пустырях городских, на дорожных обочинах везде повылезла, пыльцою зеленой под осень пылить, астмой душит детишек и взрослых, аллергией. А карантинная служба порушена, само собой, лишена каких-либо средств реальных — зарастай, родима сторона… Сечовика послать к аграрникам, пусть повыяснит, цифирь выспросит, распишет, тут не экологические порухи уже, а, наоборот — одичанье земли, заодно на ней и людей, социума. Не то что кашлять — не расчихаемся потом…

Грузовик отпустили, наскоро растолкали вещи и коробки по углам квартирки однокомнатной, для житья пригодной пока, хотя ремонта основательного никак не миновать; и вокруг стола собрались — Слободинский, Ермолин и Николай с подопечным студентом своим, Степановым с физмата, умницей. Никак уж не на радостях собрались, все понимали, но с устатку-то можно, даже нужно.

— Ничего, обживешься…

Формула быта нашего, да и бытия, похоже, тоже. Вот только в чем обживаться — в пустоте своей, в позоре и разоре? Куда как хуже это, чем в запущенной старушечьей квартирке, и дыр не заткнуть, сквозняков, и жизни не перелицевать.

За новостароселье выпили, не бог весть какой кармановский тост, и когда Иван с кухоньки вернулся, еще пару банок вскрыв консервных, друзья-соратники уже спорили, о чем — он сразу и не понял.

— …не он один, а и Линдон Ларуш предрекает, чуть не кричит: пузыри финансовые спекулятивные, причем страшенные. Долговые, страховые-перестраховочные, еще эти… ипотечные. Яма, уже и теоретически не выбраться даже.

— И ты, конечно, думаешь, что они этого не просекают, — утвердительно усмехался, кивал Слободинский, — и алчность клятая им разум помутила. И дядя государственный, который Сэм, ничего-то не видит и не ведает…

— Давай без… Они и есть этот дядя. Алчность — она сама собой. Зачем заводят в яму — вот вопрос. Всю экономику мировую, реальную заводят в тупик, причем по нарастающей прогрессии, арифметической… — Ермолин даже спину выпрямил, что делал редко вообще-то, лишь когда значимость сказанного подчеркнуть хотел. — А это ж до небес пирамида, дутая… что там какие-то соросы, Мавроди, козявки всякие. Бреттон-Вуд торжествует тут, ростовщик мировой! И вор попросту, сверхпаразит: сколько центов стоит стодолларовую бумажку напечатать и какой процент прибыли получается? За нее, бумажку, ведь реальные ценности покупают. Кстати, из евро то же сделать хотят… Скупят все, а потом кинут — всех. Киданут.

— И себя, свое тоже? Ну, если «зелень» обрушат?

— Отнюдь не. Дураков там нема, а вот мошенников… Мировой хотят кризис, переворот устроить, не иначе. Всех опустить, заодно и долг гигантский миру списать с себя, а самим выбраться пораньше. Внутренний новый доллар ввести у себя, заранее приготовившись, уже и названье придумали ему — амеро. Обмен на него у себя, скажем, произвести. И вперед рвануть, пока остальной мир в дерьме барахтается, гораздо выше залезть, чем теперь, — над всеми и во всех отношениях.

— Во как ты размыслил… И кто ж эти злодеи?

— Отвечаю: фэрээс — как верхушка; слышал о такой? Федеральная резервная система, из частных банков в тринадцатом году созданная, которая долларовую зелень штампует. — Ермолин единственный был, кажется, кто сошелся скоро с Сечовиком, и они рылись-копались вместе в справочниках и прессе, разысканьями какими-то занимались, спорили и снова рылись. — Из частных, заметь, а не государственных. И теперь так запутали весь мир, так в бумажки пустые свои замотали-закатали, что уж без катастрофы не вырваться… Экономической и всякой. Тупик, и серой оттуда тянет весьма и весьма…

— Сатаной? Ну ты заверну-ул! Куда сложней все, и там такие спецы многоходовок работают, такие тончайшие операции прокручивают финансовые…

— Ничего не завернул. Это они завернули мозги — всем и себе тоже. А сложность дела этого, само собой, ложная, как и все у… Да-да, у него.

— Кончай болтать, ребятки, — сказал Карманов. — Водка стынет.

Да, статью большую пишет Михаил Никифорыч, советоваться приходил, и тема, а особенно прогнозы на сей счет интересны, конечно… Интересны? Ни до чего что-то сейчас, муторно, и устал от всего, от газеты первой. Уйти, уехать подальше бы от всего и всех — куда? В Заполье — матери на глаза?..

— Вы говорите — тупик? — Худенький, не скажешь, что пятикурсник уже и в аспирантуру первым приглашенный, Степанов отставил пригубленную рюмку, нос почесал, не решив еще, похоже, стоит говорить о том в столь почтенной компании или нет. — У нас в физике тоже такое. Ступор полный, так многие считают.

— О-о, у вас?! — снасмешничал Володя Слободинский — впрочем, довольно добродушно, с приязнью. — Как, даже в вашей, — он с излишком нажал на слово это, — именно вашей физике?!

— Ну, у нас… а что? — несколько сбился Степанов, оглянулся на других. — В квантовой.

— Нет-нет… ничего, Витек! Утешает, что не экономика одна в заднице, не государство наше