своими — прямо ить на рожон прут, на ОМОН! Сидели б дома, геморрой грели..

— Ну, а невтерпёж если?

— Как это — невтерпёж? Она — власть, она предупреждала. А эти из-за политики своей бесятся, сдуру… Что, плохо живут, что ль, тем боле с пенсией с военной? Да поверю я, как же!.. Власти опять захотели, старпёры, коммунячей своей. Не, вы как хотите там думайте, ребята, а я — по-своему. Мне и так, и этак вкалывать, а на коммуняк, гляди, втрое…

— Да ведь гробят нам всё, грабят, и не кого-нибудь — нас…

— Ни хрена, на мой век хватит. А куда они без меня, пролетариата? Коттеджи им, что другое надо? Надо. А я и строить могу, в случае чего, и сварщиком, и в электрике петрю — чем ты хошь… Проживу. А политику, хоть какую, я в гробу видал.

— Ну, это кто кого. Если опередишь, переживёшь.

— Кого?

— Политику, — сказал он и отвернулся к боковому стеклу, закурил.

Но тому, видно, и скучно было за баранкой, поболтать хотелось, и неудовольствие шефа уловил:

— Нет, я, конечно, понимаю…

— А давайте-ка больше не будем про неё, про политику… лады?

Когда они приехали, в редакции успели уже малость прибраться; но ещё сновали, как муравьи в развороченной куче, его собратья-сотрудники, уборщице помогая, передвигая мебель, — а было всё, рассказывали возбуждённо, вверх дном, особенно в комнате общей: все бумаги и книжки из шкафа, из перевёрнутых столов вывалены, истоптаны и политы, вдобавок, водой из перевёрнутого аквариума, телефон и лампы настольные поразбиты, содраны вместе с карнизами портьеры с окон, нагажено… Постарались, ничего не скажешь; и смотрел недоумённо развёрстым зёвом разбитого кинескопа на всех монитор. Лишь кофейный агрегат каким-то чудом уцелел, торчал из-за стойки как ни в чём не бывало.

— Системный-то блок цел?

— Да вроде не били по нему, перевернули только… — уныло отвечал Левин, заторможенно как-то разбирая кипу бумаг, рассовывая их по возвращённым на место ящикам стола. — Это же ж погром, самый натуральный… Цел, и откуда им знать, что здесь главное… микроцефалы же. Двуногие.

Милиция, составив акт и пообещав уголовное дело завести, уехала уже. Картина вырисовывалась самая что ни есть простая: рано утром, часа за два до начала работы, позвонили в дверь, вахтёр открыл, не спрашивая, на уборщиц подумав, зачем-то ныне поторопившихся. Человека четыре ли, пять вломилось, тычками загнали «ночного директора» за конторку, не дав и себя разглядеть, ключи от редакции потребовали, а затем положили мордой в пол, оставив одного из своих посторожить его и входную в здание дверь. Остальные орудовали, по всему судя, автомобильными монтировками, ими же и дверь базановского кабинета пытались взломать: ключ от него на вахту он не сдавал, даже и запасной дома держал. И с отвращением представил, с каким удвоенным усердием и что понаделать бы могли здесь ублюдки эти, ведь знали же, что тут кабинет главного, вахтёра повторно трясли… откуда знали, кстати? Табличек на дверях не завели ещё, лишь общая комната обозначена была увеличенной газетной шапкой-клише для посетителей. Кабинет же бухгалтера Лили даже и взламывать не пытались, не за деньгами пришли. Впрочем, мало ли народу тут было-перебывало, и разузнать всё, при желании, ничего-то им не стоило.

В злой озадаченности оглядывая разор, спросил только что пришедшего, видно, нервно бровками дергавшего Сечовика — риторически спросил, конечно:

— Это не ваши, Михаил Никифорович, клиенты статьи… подоброхотствовали?

— Совсем даже не исключено. А по наглости если судить, так и… Да хоть в пекарне фабрики макаронной — почти то же сотворили… да, и мешки вспороли с мукой! Варвары, хлеб-то тут при чём?!.

Ещё в команде не освоившийся, несколько наособицу держался Сечовик, пожалуй что и насторожённо. Не такой уж, значит, излишне доверчивый, как сначала подумалось, и если оказал доверие Базанову, то лишь с подачи шефа, не иначе. Общину зарегистрировал, уже два раза собирались, и с Гашниковым всё у них наладилось вроде; и теперь, как экономист, отслеживал приватизацию с акционированьем у пищевиков, быстро они с чьей-то отмашки прибирали к рукам, растаскивали хлебозаводы и всю переработку молока в области — быстро и донельзя грязно. Вторую статью готовил уже Сечовик; первая же наделала такого шуму, что и прокуратуру даже разбудила, а вот коготки показать, уголовные дела возбудить так и не дали ей, на вопрос — «кто не дал?» — молча тыкали подвысь, причём дважды, на самый то есть верх, выше некуда. Впрочем, скандала, как и форы конкурентам, это всё равно не отменяло, и злоба адресатов статьи понималась вполне. Но всё это гаданье было, и только.

Наскоро летучку провёл, прикинули убытки — не сказать чтобы большие: поторопились, паскудники, да и на дверь в кабинет, видимо, потратились временем. Позвонил по уцелевшему в нём телефону Воротынцеву — не застал, секретарь тоже не мог назвать местонахожденье шефа; и тяжело раздумывал уже — заехать сейчас домой? — когда возник в дверях запропавший было и явно похмелённый Карманов:

— Вань… Иван Егорович, ещё чепэ! Распространителя избили нашего, утром же…

— Та-ак… Где и … кто, как?

— А узнай теперь!.. Может, те же самые. На Парковой, на точке нашей выносной — ну, у киосков, знаешь же. А там же кусты сзади, сирень — вот в них где-то… И не бакланьё простое — серьёзней, адресно. Газеты рвали, подожгли потом, измывались…

— Подожди… — Накаркал, подумал о себе он, о разговоре вспомнил с Сечовиком: ну, к тому и шло оно. — Что, сильно избили? Кого!

— Степанова, из пединститута, парнишка стоящий. Из подшефных моих. Я, это, домой заглянул, перехватить чего, а тут его дружки из общаги звонят. В травматологии городской — рёбра, сотрясение… пинками же катали. На заказ, гады!..

— Ладно, эмоции на потом. Первым делом, помощь — всякую. К Лиле зайди, возьми в размере среднемесячной. Да, и на два телефона ещё, на обратной дороге заедете, купите. Палыча бери — и к нему… согрей, всячески. Лекарства там и всё прочее, лучшее. В милицию заявляли они? — Карманов широкими плечами пожал, повернулся, чтоб идти. — Проверни и это, чтоб ничего на авось… ты понял? Без авося вообще! И звони. Сделаешь — сюда, я сам потом ещё доеду. Он за тобой, на тебе весь, от остального свободен.

У Карманова непоправимо русская манера — на всё пожимать плечами,

всё этим выражать, будь то согласье или, наоборот, недовольство, протест даже. Вот и сейчас, сотворивши это, пошёл — и в дверях с Мизгирём столкнулся, едва не свалил того со слабых ног, не уронил.

— Ну т-ты, медведь!.. Не было б счастья, да несчастье подвалило… Это я о них, о заказчиках, ещё они пожалеют об этом! — Уже заходил, звонил ему куда-то Левин, маячивший теперь за спиной его, известил обо всём; и вот Мизгирь торжествовал, яростно скрёб и теребил клочки бородки своей. — Мы это по полной раскрутим, всё выжмем! Ведь дурачьё же, на ход вперёд просчитать не умеют!..

— Хорошего-то, положим, мало, хотя…

— Вот в этом как раз и суть: «хотя»!.. Хотя реалии-то политические для нас куда как хороши: подставились нам — весьма вовремя и нужным местом… — Нет, что-то вроде зуда напало на него, даже и руки почёсывал; и опять ладонь чесанул, подал: — С приездом! — В кресло повалился боком, с удовольствием вытянул ноги. — Враги веселят мою кровь… кто этак выразился? И за это веселие я готов им прощать многое, но не прокол же элементарнейший, не зевок! Моя тонзура, — хлопнул он себя по плеши, — мне этого не дозволяет, не на то я её растил-выращивал.

— А надо бы проучить, — подал голос Левин, он всё стоял, к косяку прислонившись, руки на груди скрестив, — черносотенцев. Иначе и до следующего — до худшего — раза недалеко…

— Ни в коем случае! Что значит — проучить?! Врага должно не учить, зачем он мне учёный, а наказывать, чтобы он знал только одно: за что. Впрочем, можно и ни за что… Но накажем по-особому на сей раз: своим усиленьем! Хуже наказанья, кстати, для врага нет: с любыми потерями своими может смириться — но не с прибытком супротивника…

— О подписке речь, о полугодовой? Уже думаю, — хмуро сказал Базанов. — К союзу журналистов обращение надо, к газетам, читателям…

— Да! И по газетам по всем, шалавам, разослать — и пусть отвертеться попробуют, не напечатать…