своего постоянного крова, ни имущества, ни даже одежды. А если ей навязывали лишнее платье или запасную рубашку, она сейчас же отдавала «лишнее» тем, кто был еще ее беднее.
Она входила во дворцы и в тюрьмы одинаково спокойно, свободно и гордо, ибо и тюрьма для нее была простым продолжением жизни, посвященной любви к человеку. «Не то страшно, — говорила она, — чего люди боятся: бедность, преследования, тюрьма, а то, что их не пугает, — обывательщина, жизнь для себя».
Со всеми людьми обращалась она одинаково любовно — с партийным товарищем и со стражником, гнавшим ее на этап. «Он негодный человек, — говорила она про кого?нибудь, — а ты обращайся с ним как с порядочным, может быть, и он почувствует в себе человека».
Профессионально политикой она не занималась, но ее религиозное отношение к праву человека на социальную справедливость превратило ее жизнь в упорную политическую борьбу, не знавшую пощады ни себе, ни другим. Спекулянтов в политике она отвергала без всяких колебаний, ибо для нее политика была не «грязным делом», а делом жизни, служением правде.
О Брешковской легче написать житие по стародавним образцам, чем современную биографию. И действительно, только глубокой верой, неугасимым внутренним пламенем любви может быть подвигнут современный человек на жизнь, прожитую Бабушкой. Эту жизнь можно целиком принять или отвергнуть; земно ей поклониться или отвернуться с глумлением над «диким юродством». Но нельзя найти ничего среднего, примиряющего любовь с ненавистью, правду с ложью, Христа с Антихристом.
Отсюда ее суровое отрицание большевистской Москвы. Для нее невозможна была софистика, подыскивающая оправдания злу то в наследии прошлого, то в грядущих достижениях.
Вся ее жизнь была одним бурным потоком любви, стихийно смывавшим на своем пути все плотины, выстроенные расчетливым рассудком. Брешковская была безрассудной совестью, восставшей на бессовестный рассудок.
И что удивительно и чудесно: безрассудство оказалось высшим Разумом. Ибо кто же, зрячий, может сейчас не видеть, что путь Брешковской, путь служения правде через любовь к человеку есть единственный путь, на котором могут спастись люди от захватывающего их со всех сторон цивилизованного варварства.
Целеустремленная интуиция Брешковской гениальна. Как спущенная с тетивы стрела, она ни разу не могла уклониться от пути, ей предназначенного. И эта неуклонность в исполнении взятого на себя бремени воспринималась иногда окружающими как черствая суровость.
Но, отметая в своей жизни все личное, разве не была она всего неумолимей к самой себе?!
Неповторимый образ Брешковской не был бы завершен, если бы не знали мы, что до последнего дня своей жизни она про себя неустанно и строго судила свою «грешную» жизнь. «Хочу, чтобы вы знали, — обратилась она перед смертью к своим ближайшим друзьям, у которых жила[273], — что не напрасно тратили вы и ваши усилия, и вашу искреннюю любовь: вы дали мне возможность передумать и пересмотреть все мое многообразное прошлое». И пересмотр этот, знаю я, связан был с великою мукой.
Совершив удивительный подвиг самоотреченной любви, Брешковская сомневалась, был ли смысл в ее жизни, оправданны ли те страдания, которые, уходя из родного дома, причинила она своим любимейшим и ближайшим по крови. Никто на земле не мог и не смел дать ей успокоительного ответа. Да и не приняла бы Екатерина Константиновна благополучного утешения, она должна была до конца в борениях напрягать свое неуемное сердце. Сильным нет покоя!
«Природа, — написала Брешковская в своем прощальном письме, — дала мне слишком много эмоций, чтобы жизнь моя могла идти ровными размерами без бурных скачков… Во всяком случае могу сказать, что жизнь была ко мне милостива… И тем, кто принял меня своим другом, я бесконечно благодарна не только здесь, но и в том будущем мире». Мы же должны благодарить бесконечно мудрую и предвидящую Силу за то, что Брешковская жила среди нас и учила нас подвигу достойной человека жизни. Мы должны быть благодарны за то, что на нашу гордость Екатерина Константиновна была создана духовным гением России…
Радостное яркое солнце заливало бесконечную вереницу людей, шедших и ехавших хоронить Бабушку. Ряды чешских легионеров, серые бескозырки чешских рабочих — дружинников, бедные наряды русских детей из эмиграции и с Карпат, крестьянские толпы на коротком пути от белого домика к сельскому тихому кладбищу, чужие боевые знамена, склонявшиеся перед прахом революционерки под звуки «Коль славен», — все это создавало единственную, неповторимую, как сама Брешковская, обстановку ее ухода на последний отдых перед последним, победным возвращением домой в Россию. Ибо путь Брешковской — путь с народом и с Россией, путь народный и национальный.
За кладбищенской стеной у могилы Е. К. Брешковской бегут поезда на восток. По этим путям отвезем мы ее домой. Она будет символом возрождения России в прощении и примирении, в любви и в правде.
А. И. Гучков (из воспоминаний)
В заседаниях Временного правительства первого состава мне рядом с открытой, привлекавшей к себе каждого фигурой князя Львова вспоминается всегда несколько угрюмая, одинокая и чуть — чуть загадочная фигура военного и морского министра, Гучкова.
Происходя из известной купеческой московской семьи, внук крепостного, европейски образованный, Гучков был чужд всем традициям русской интеллигенции. Более того, он в 1905–1906 годах появился на политической арене решительным противником «освободительного движения», врагом воинствующей русской интеллигенции, настоящим контрреволюционером. Он создал «Союз 17 октября», партию буржуазной реакции. Боролся с лозунгами автономии Польши, как с первым шагом к разложению России; приветствовал беспощадное усмирение московского Декабрьского восстания 1905 года; одобрял введенные Столыпиным военно — полевые суды; санкционировал разгон 1–й Государственной думы и участвовал, скорее, подсказал государственный переворот 3 июня 1907 года.
Гучков сначала выступал и в 3–й Государственной думе как лидер реакционного большинства и вел там отчаянную борьбу с кадетской оппозицией, опираясь на Столыпина и в то же время его поддерживая.
Казалось бы, что общего могло быть между Гучковым и русской революцией? Как мог попасть он, этот недавний «душитель свободы», в стан ее борцов? По его собственным словам, он сделался революционером, «убедившись, что старая власть ведет в пропасть Россию». Он стал революционером в октябре 1915 года, но еще в 3–й Государственной думе весь ужас, творившийся в армии Сухомлиновым, Мясоедовым[274] и Ко, раскрылся перед ним и сделал ясным для него все гибельное значение для обороны страны участие в управлении армией великих князей.
Тогда еще, в 1911–1912 годах, он неоднократно и весьма резко выступал против всяких безответственных влияний в армии, разоблачал сухомлиновскую шайку и сделался при дворе, несмотря на все свои «заслуги» по контрреволюции, лицом, ненавистным царице, «младотурком», в высшей степени подозрительным царю. Гучков тоже больше царю не верил.
Я представляю себе, что пережили они оба, когда 1 марта 1917 года Гучков приехал в Псков добиваться отречения Николая И, до его приезда уже подписанного, и имел там с ним свое последнее трагическое свидание.
Еще с Русско — японской войны, в которой он участвовал как главный уполномоченный Красного Креста, у Гучкова заводятся прочные связи в армии и он считается в «штатском» политическом мире самым влиятельным, популярным человеком на верхах армии.
Без предвзятых теорий, без интеллигентских, воспринятых с ранних лет, предрассудков, без всякой оппозиционной или революционной школы, а ощупью, шаг за шагом, подгоняемый жизнью, прошел в 10 лет Гучков весь путь от борьбы с русским освободительным движением до полного слияния с ним во имя борьбы с общим врагом. Конечно, меньше, чем кто?либо, Гучков хотел
