более. О его делах ни слова — о погоде, о природе, о чем хочет. Если же его не будет дома, оставлю ему записку, и дело с концом».
Это напоминает визит Бетси Тверской к Анне Карениной, когда та впервые с Вронским приехала в Петербург и никто не хотел ее навещать и тем более приглашать к себе. Бетси рассматривала свой визит как акт эпатажа, эксцентричности, светского аттракциона. Заодно хотела получить и моральные дивиденды. И Ахматовой, и Бетси Тверской все удалось: и героиня, и друг…
Да что там опальный Пастернак! Брат родной, скромный служащий в эмиграции, после «оттепели» знак подал.
В 1956 г. после 30-летнего молчания Ахматова получила первое письмо от брата, ответить на которое она решилась только в 1963 г. См. свидетельство С. К. Островской: «Письмо от брата Виктора Анна Андреевна получила не без помощи Шостаковича, вскоре после XX съезда партии и после освобождения Льва Николаевича Гумилева. Письмо от «брата с Уолл-стрита» (на самом деле он был охранником в банке) очень напугало Ахматову (а беспрестанные цитаты о ее бесстрашии разбросаны по всей этой книге) и, предвидя неприятные последствия, решив загодя предупредить их, она отправилась на Литейный, 4, где показала полученную корреспонденцию. Там Ахматовой в вежливой форме ответили, что переписываться с американским родственником или нет, ее, Ахматовой, личное дело».
Письмо на Литейный тащила сама, дорогу переходила, не боялась переходить сама. Или кто-то сопровождал и есть такие люди, которые могли бы вспомнить поход героической Ахматовой в Большой дом с доносом на собственного брата? Такие воспоминания никто публиковать не будет!
У нее не было ни братьев, ни сына, ни, конечно, мужей. Разве что в той степени, в которой они делали ей биографию.
В новую эпоху страх сменился тем, за что ее хвалил Сурков: «Исключительно тактично себя ведет». На моем языке это называлось «чрезмерная осторожность».
<…> Ее уговаривали послать «Реквием» в редакции журналов, например, в «Новый мир». Она ведь огорчалась, что стихи ее мало циркулируют в списках, но в редакции она их послать отказывалась. «Что вы хотите, чтобы опять весь удар упал на меня?»
Опять? ВЕСЬ удар?
О старых друзьях.
Через несколько лет Чулков умер — «от страха», сказала Анна Андреевна. Чулковы поссорились с домработницей и боялись, что она станет писать на них доносы.
Чулков умер в 1937 году.
Пусть даже от страха.
А письмо родного брата в 1963 тащить в КГБ?
Ну и так далее. Отсылаю ревнителей мужественной Анны Андреевны к многочисленной мемуарной литературе.
Внук Толстого, преподаватель МГУ, знавший в молодости брата Ахматовой, спешит поделиться с нею новостью.
При встрече с Анной Андреевной он ей сказал: «Знаете, я от Виктора Андреевича недавно получил письмо. Вас, наверное, интересует, жив он или нет». Она вся побледнела и сказала: «У меня нет брата и я не желаю ничего о нем знать».
…Затем показала статью <…>, передававшуюся по французскому радио. Статья о ней <…>. Перевела отрывок. «Ахматову чтут в России за ее бесстрашие в сталинские времена»…
«ГОНЕНИЯ»
Ахматова, как известно, была всегда гонима и травима, без этого не обходится ни один вздох о ней. Даже не заблуждающиеся на ее счет машинально повторяют мифы.
<…> Ее травили, все время, до последних дней ведь ее травили <…>.
Она числит за собой два периода официальных гонений: после «Первого постановления» и после «Второго». «Первого постановления» в природе никогда никакого не существовало. Просто она была в творческом кризисе как минимум пятнадцать лет, до войны, но задним числом сочла более эффектным оправдать его партийным запретом. Здесь явный просчет: запрет чего? Писания? Или публикаций? Писать вроде запретить трудно, публикации возобновили — а написанного не оказалось.
«Второе постановление», 46 года, было реальнее, но было оно не о ней — о журнале, для которого она была неподходяща. И из этой завязки она сделала сюжет о том, что ей опять запретили писать — ну и начали холодную войну.
В записках о Мандельштаме Анна Ахматова вспомнит: «…Он выгнал молодого поэта, который пришел жаловаться, что его не печатают. Смущенный юноша спускался по лестнице, а Осип стоял на верхней площадке и кричал вслед: «А Андрея Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?»
1928.
Анна Андреевна ездила в Москву, где, между прочим, ей предложили принять участие в руководстве работой ленинградского отделения ВОКСа. Шилейко сказал: «Ну тогда в Москве будет ВОКС populi, а в Ленинграде — ВОКС Dei» (Vox populi — vox Dei: глас народа — глас Божий).
Это — после «Первого постановления»!
Никакого «Первого постановления» никогда не было.
