Работать — заниматься литературным трудом, хорошо зарабатывать — она могла бы всегда. Не хотела. Даже писать стихи, как выяснилось, могла — только на заказ, зная, что опубликуют и оплатят.
25 января 1936.
Выписка из протокола № 3 курортно-бытовой комиссии при секторе персональных пенсионеров Ленгорсобеса о прекращении выплаты А.А. персональной пенсии за литературную деятельность.
Казалось бы, литературной деятельности и вправду не было особой — стихов не писала, лежала на кушетке, несколько работ сделала как хобби, на персональную пенсию точно не тянуло. Лет тоже было немного — 46. Однако:
9 сентября 1937.
А.А. выдана пенсионная книжка персонального пенсионера республиканского значения.
Какого же еще более официального признания она хотела?
Она умеет противостоять попыткам ущемить ее права на привилегии, а назвать их можно как угодно: и гонениями, и репрессиями.
Разговор о квартире: «На новостройку я не поеду. Ни в Стрельну, ни в Лесной. Здесь ко мне все мои друзья близко, я до всех могу сама дойти пешком, а там я буду отрезана. И Владимир Георгиевич сможет навещать меня не чаще раза в неделю».
18 днем <…> Анну Андреевну позвали к телефону. Она подошла и вернулась к нам в большом гневе. «Звонит какая-то секретарша из Литфонда. Сообщает, что все места в Детском заняты и для меня путевки нет (дело происходит через девять дней после того, как доктор ей предписал отдых, но она отказалась от путевки — а потом передумала и обратилась снова. Тем временем разгар лета). Я кричу (тут она действительно закричала по слогам), что я никого не хо-чу ли-шать от-дыха, что я рада не ехать… А она в ответ: да вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, мы вас все-таки как-нибудь устроим… Они совсем не понимают, с кем имеют дело! Она ждала, что я начну требовать (а она не начала? Это — не начало? «Какая-то секретарша» не скажет начальнику: Ахматова кричала и требовала?): мне, мне давайте путевку! Что я приму участие в общей свалке!»
(О, как я благодарна ей за то, что ей хорошо ведомо, кто она, что, блюдя достоинство русской литературы, которую она представляет на каком-то незримом судилище, — она никогда не участвует ни в какой общей свалке!)
Январь 1940 года.
«Целые дни теперь приходят и приходят изо всех редакций».
Все, что было написано за эти годы якобы опалы, о чем молчалось — все можно было опубликовать. Опубликовала «Из шести книг» (назвала для солидности) — и потом долгие годы разражалась гневом, мол, какая ужасная книжка. «Старо, слабо, — скажет Марина Цветаева. — Что же она делала эти годы?» Говорила, что много работала, — не всплыло никогда. Разве что иногда ставила заведомо ложные даты. Иосиф Бродский говорит об этом с провоцирующей наивностью.
Бродский: Был период, когда Ахматова писала стихов довольно мало. Или даже почти ничего не писала. Но ей не хотелось, чтобы про нее так думали.
Это он объясняет, почему она ставила под своими стихами фальшивые даты. Это объяснение, кстати, еще самое мягкое — более корректным было бы обвинить ее в мошенничестве.
Все слухи оказались справедливыми. Действительно, ей уже прислали из Москвы три тысячи единовременно, и ежемесячная пенсия повышена до 750 рублей. Зощенко с листком, присланным из Москвы, ходит в Ленсовет просить для нее квартиру. В Союз принимали ее очень торжественно. За ней заехали секретарша и член правления Союза — Лозинский. Председательствовал Слонимский.
Это все она рассказывала. Это все для нее очень важно в 51 год.
Теперь сделаем паузу и процитируем другой документ.
В Совет Литфонда.
Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.
М. Цветаева.
26 августа 1941 г.
Гонения после Второго постановления (было всего одно, оно и было).
Описать гонения довольно трудно. Почти все они заключались в том, что отказались печатать «Сероглазого короля» и «Чудотворной иконой клянусь / И ночей наших пламенным чадом…» Что касается тов. Жданова — то он ничего нового в ее характеристике не выдумал, «блуд в молельне» был обнаружен критиками давно, в самом начале ее литературного пути, об этом говорилось обыденным тоном, как об очевидном содержании ее поэзии.
<…> Остается в силе вывод об узости Ахматовского мирка, ограничиваемого комнатными эротическими и молитвенными эмоциями.
Это не великая страна всеми танками, а дежурный литературовед одним перышком. Это 1923 год.
К тому же я абсолютно уверена, что это оригинальное, как ей казалось, сочетание — «религиозности» и эротизма — культивировалось ею сознательно. Однажды найденное, оно было сочтено очень удачным для узнаваемости брэнда. Она никогда от этого не отказалась. О религиозности Ахматовой речь, я думаю, все-таки не идет, а особенно жаркого блуда я тоже не чувствую. Легкий оттенок мазохизма — да, она, со своим умом, быстро идентифицировала его и сама — и культивировала, как непосредственное ощущение (редкое среди ее обычных рассудочных построений).
Это запатентованный знак, это лишь помогает продвижению товара, а на качество его не влияет. Очень хорошо, если женщина пишет о своих эротических безумствах — я готова ждать, что она сообщит мне нового. Неплохо, если она имеет привычку молиться или знает, как заходить в церковь. Плохо, когда мне преподносят специально созданную мешанину, чтобы эпатировать. Товарищ Жданов осадил — чтобы не задумывались те, кто принимает все за чистую монету. Имел право. Дачи, санатории, загранпоездки и бесплатные проезды в трамвае распределял он. Кто мог обойтись без дачи не думал
