На днях она послала Борису Леонидовичу свою книжку с надписью: «Борису Пастернаку — Анна Ахматова».
На этот раз не «первому поэту» — раз он не понимает, что авансы надо отдавать. Да и уже не заставить себя: одно дело назвать его первым и прослыть великодушной провидицей — а уж первый он там или нет, это еще надо посмотреть, а другое — вслед за всеми смиренно подтвердить: первый — он. Она не согласна!
Правда, как всегда, она просчитывает все варианты и, конечно, понимая его истинное значение, пишет с величественной лаконичностью, ставя себя — на равных.
А Пастернак — добрый, восторженный.
Письмо Пастернака — АА.
Дорогая Анна Андреевна! Давно мысленно пишу вам это письмо, давно поздравляю вас с вашим великим торжеством, о котором все кругом говорят вот уже второй месяц. На днях у меня был Андрей Платонов, рассказавший, что драки за распроданное издание продолжаются и цена на подержанный экземпляр дошла до полутораста рублей. (Это единственное упоминание о Платонове в ахматоведении. Да и Пастернак хотел придать весу, не зная, что Платонов для Ахматовой — никто.) Неудивительно, что, едва показавшись, вы опять победили. Поразительно, что в период тупого оспаривания всего на свете ваша победа так полна и неопровержима.
Прочла наизусть телеграмму, которую послала Борису Леонидовичу по случаю его семидесятилетия. «В этот день примите уверения», — как-то так. «Очень уж официально», — сказала я. «Лучше пусть официально, чем тот бред, который он прислал мне. «Родной волшебнице».
А просто так, не по сравнению с бредом или не с бредом, от души — она его поздравить не может.
Она не оставила ничьего литературного портрета, ничего не сказала ни о Модильяни (повествовательные достоинства — как у арабского рисунка — ни людей, ни птиц), ни о Блоке, ни о Пастернаке — будто она их и не видела. Ее интересовало только то, как ОНА выглядит на фоне их.
Юноша Эдуард Бабаев записал то, о чем говорил ему Пастернак при почти случайной встрече — на литературно-философские темы, — на восьми убористых страницах. А записывая разговоры Ахматовой — это какие она держала паузы, как величаво поводила рукой, как царственно кивала, произносила mot, как говорила, что собирается писать книгу, читала «А, ты думал, я тоже такая…», гневалась… Разоблачала…
Ахматовой представлялось, что в жизни Пастернак был заворожен своим Я и его сферой. Она считала, что Пастернак мало интересуется «чужим», в частности ее поздней поэзией. Она говорила об этом с некоторым раздражением. Как-то, вернувшись из Москвы вскоре после присуждения Пастернаку Нобелевской премии, Ахматова резюмировала в разговоре со мной свои впечатления от встречи с поэтом: «Знаменит, богат, красив». Все это соответствовало истине. Но истина в таком определении выглядела неполной, какой-то недобро сдвинутой. Чего-то важного для определения жизни Пастернака тех лет в этой формуле и интонации, с которой она была произнесена, не хватало. Анна Андреевна могла бы найти и другие слова о Пастернаке — она знала о нем все, что для этого требовалось. Но эти слова не прозвучали — их заслонила какая-то тень.
«Выглядит ослепительно: синий пиджак, белые брюки, густая седина, лицо тонкое, никаких отеков, и прекрасно сделанная челюсть. Написал 15 новых стихотворений. Прочел ли? Конечно, нет. Прошло то время, когда он прибегал ко мне с каждым новым четверостишием».
А было такое время? Когда это?
Знаменит, богат, красив.
Бродский: Между прочим, Пастернак два раза предлагал Анне Андреевне брак.
Ахматова говорила о предложениях от Пастернака (сама она называла цифру 3) после его смерти, так, чтобы слухи не могли дойти. Его супружеская жизнь была очень насыщенной. Любил он Зинаиду Николаевну: его письма — это нормальная пастернаковская поэзия, он писал бы так и Ахматовой. Если бы он полюбил Ахматову — ей тоже были бы письма. Она показывала бы их кому-нибудь, как показывала все свои любовные письма (кроме якобы некогда существовавших «очень хороших и длинных» писем Модильяни). Опубликовала бы при жизни Зинаиды Николаевны — посрамить, как Ольгу Высотскую, отомстить за все, что ей причинили Наталья Николаевна, Любовь Дмитриевна и даже графиня Толстая.
Но нет, она только сказала: «Пастернак делал мне предложение три раза». То есть даже без романчика — просто для симметрии: Ахматова и Пастернак — такой вот он был тщеславный простак. Ну, об этом уже было.
К счастью, Зинаиде Николаевне удалось на три месяца пережить Ахматову — а то, глядишь, Анна Андреевна бы и вспомнила, что противные красноармейцы раскурили на «козьи ножки» еще и Пастернака.
Может, завистливость — это какое-то физиологическое, врожденное свойство души, за которое нельзя осуждать, как за кривые ноги? Может, невозможно преодолеть себя, когда ты всегда была второй, а непоэтической Зинаиде Николаевне довелось выбирать между прекрасным и еще более восхитительным?
Вскоре по приезде в Москву он пришел к нам в Трубниковский. Он зашел в кабинет к Генриху Густавовичу, закрыл дверь и они долго беседовали. Когда он ушел, я увидела по лицу мужа, что что-то случилось. На рояле лежала рукопись двух баллад. Одна была посвящена мне, другая Нейгаузу. Оказалось, Борис Леонидович приходил сказать ему, что он полюбил меня и это чувство у него никогда не пройдет. Он еще не представлял себе, как это сложится в жизни, но он вряд ли сможет без меня жить. Они оба сидели и плакали, оттого что очень любили друг друга и были дружны.
Может, нужно Ахматовой простить ненависть к Зинаиде Николаевне за то, что Пастернака нельзя представить кричащим за столом, вокруг которого сидят его и ее — необщие — сыновья: «Масло только Жене!»?
Я бы и простила, если бы она сама не предала Левушку. Променяла — сначала на кусок масла, потом — на кусок славы. Моя точка зрения совпадает с позицией Льва Николаевича, а он, хоть и клеймим слишком многими как самый незаслуживающий доверия источник, но, хоть умри, действующее лицо. Боюсь, позиция его противников все-таки на один шаг дальше от места баталии.
Поступок же Зинаиды Николаевны был более животный и чистый. Она променяла живого Бориса Николаевича на мертвого сына — вернее, не смогла заставить себя сделать наоборот.
<…> После потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнять обязанности жены. Я стала быстро стариться и <…> сдавала свои позиции жены и хозяйки.
