Ахматова распространяет сведения, что и она Берлину — близкий человек, любовница.
27 мая 1965 года.
И вдруг Лида мимоходом сказала мне, что А.А. знает Берлина лучше, чем я, так как у нее в 40-х годах был роман с ним в Ленинграде или в Москве, что многие ее стихи («Таинственной невстречи») посвящены ему, что он-то и есть инициатор ее коронования.
Какой у нее, однако, длинный донжуанский список.
Корней Иванович знал Исайю Берлина на самом деле гораздо лучше Ахматовой — он его действительно знал. Но Анной Ахматовой пущена сплетня — как от нее отмыться?
И хочется перефразировать саму Ахматову: «Какой он ей мужчина?» Он ей — профессор Исайя Берлин, сэр. Он ей — никто, она ему — тем более.
СРАМ № 2
«Приходилось видеть, как женщина преследует мужчину… — пауза, а затем очень убежденно и раздельно: — Из этого никогда ничего, кроме сраму, не получалось».
Это в огород Марины Цветаевой, в 1941 году увлекшейся — или восхитившейся — Н. Н. Вильям-Вильмонтом. «Она писала ему длинные любовно-философские письма, которые он…» Это «плохо» говорит не столько о ней, как о нем. Ну и совсем плохо — об Ахматовой. Цветаева, может, и писала что-то «любовно-философское», но это не она — молчала в трубку, была суперхолодна с женой, воображала, что он говорит кому-то пронзительно-пошлые слова: «Я могу жениться на женщине, если мне больно от ее лица», упоминала «венчальные свечи» пр. Срам — это вот он.
Это был визит еще одного человека из того самого «зазеркалья». Этим человеком, ставшим для нее в силу обстоятельств более чем частным посетителем, был Исайя Берлин.
Он стал для нее более чем частным посетителем не в силу обстоятельств, а в силу воображения и безнаказанности. Свободы слова для защиты репутаций не было, а мифологенный потенциал у нее был несравненно большим, чем у безвинного партнера по любовной схватке. Он был не более страстным Дон Кихотом любовных баталий, чем летящий по своим самым мелким семейным делам обыватель — пассажир захваченного террористами самолета. Это она — пассионарий страстей ценою в жизнь (чужую), это она мстит за поруганную любовь и недавшуюся семью, все как с террористами: у них своя правда, и боль, и резоны — да только вот обывателю-то какое дело? Свое кафкианство он хочет изжить в другом жанре. Не в надрывной мелодраме. Он даже не благодарит за честь.
Когда через десять лет Берлин снова посетил Советский Союз, Ахматова помчалась в Москву, предлагаясь ему, чтобы даже поездки в Ленинград не надо было предпринимать. Возможно, он поехал бы с удовольствием, — кто же откажется от Ленинграда! — но он знал, что она сделает все, чтобы вся поездка была многократно описана и зафиксирована как нерестовое стремление осетра — к ней, к ней, к ней. Он не был свободен — она узурпировала его, как Сталин репатриантов: вернулся — пожалте в лагерь. Так и Ахматова: посмели приехать в Петербург? Пожалте в «он не станет мне милым мужем». А там собирался ты становиться ее мужем, не собирался — никого не волнует. Так хотела великая Ахматова! Так что Берлин от туристических вояжей поостерегся, но что его осторожничанье перед мифотворческой энергией Ахматовой!
Лидия Корнеевна Чуковская, приехав из Москвы, навещает Анну Андреевну на даче в Комарове под Ленинградом.
Я вспомнила новость: в апреле приедет Берлин. Анна Андреевна оживилась. «С женою или один? В прошлый раз был с женой. Впрочем, это не имеет ровно никакого значения… Действительно — ровно никакого, не надо это многозначительно подчеркивать. Ехать ли мне в Ленинград? Может быть, мне придти под часы на углу Садовой и Невского? У них никогда не было свиданий под часами, даже намеков на них, поэтому сейчас ее ирония совершенно неуместна. По старости меня привезут туда на тачке… Она не была слишком молода и в первую встречу. Впрочем, может быть, обойдусь телефонным разговором, как в прошлый раз…» Девять лет назад. Видевшись с человеком один раз в жизни можно впоследствии обходиться телефонными звонками с перерывами в десять лет.
29 марта 1963 года.
Сегодня телеграмма от Анны Андреевны. «Вторник возвращаюсь домой весь апрель буду Ленинграде напишите мне = Ваша Ахматова». Долго я, ничего не понимая, вертела прямоугольную бумажку так и этак. Переписка между нами не ведется — зачем мне, собственно, знать, в Комарове Анна Андреевна или в Ленинграде? Да и в любом случае, письмо я все равно адресовала бы в Ленинград — так дойдет быстрее. К чему она вдруг сочла необходимым сообщать мне свое расписание? И какого, собственно, ожидает от меня письма?
Наконец, догадалась.
Она хочет через меня разведать, не приехал ли тот, кто собирался приехать в апреле.
Бедный сэр.
Видя, что Берлин не едет к ней в Ленинград, дама, которая еще десять лет назад отказывалась от свидания с досиживающим семилетний тюремный срок родным сыном по причине своей возрастной немощи, — приезжает в Москву.
Обгоняя солнце, летела!
18 мая 1963 года. Москва.
Утром позвонила мне Анна Андреевна. От неожиданности я не сразу узнала голос. «В Комарове прозрачная весна, а здесь уже пышное лето». Она просила меня придти немедля, но я выбралась только к вечеру. Она сидела в столовой с Ниной Антоновной. Не усаживая меня, поднялась навстречу и взяла за руку: «Пойдемте ко мне, посекретничаем. Дамы всегда секретничают, правда, Ниночка?» И вот мы опять сидим друг напротив друга. Я на стуле, она на своей узкой тахте — полная, прямая, красивая. Приехала она, как говорит, по делам: из-за каких-то переводов и из-за того, что Луконин просит в «День поэзии» стихи («Я никогда не интересуюсь»). Приехала с надеждой на очередную «невстречу». (Намек в одной фразе.) Привезла ее Галя Корнилова. Переезд, всегда дающийся ей тяжело, на этот раз совершился благополучно.
