начало июня 1910 года и второй раз с середины мая по начало июля 1911 года. Но все равно — красиво говорит о зиме в Париже.
А стремительны ли там домкраты?
И так далее.
ИНТЕРЕСНИЧАНЬЕ
Интересничанье — этим, собственно, и была вся ее великая жизнь. И приемы были очень грубые, но что поделаешь, слаб человек, вот видят красивую женщину (очень красивую, согласимся с ней) — ну пусть будет и интересной, раз она этого хочет.
1907 год. Анна Горенко в письме шурину:
«Я ничего не пишу и никогда писать не буду. Я убила свою душу».
Ей восемнадцать лет, и такую надрывную строчку ей можно было бы легко простить, если бы в семьдесят лет она не писала бы про себя «это существо», «страшная жизнь», «бурбонский профиль», «очень стройна».
1910 г.
Записка А.А. — В. Срезневской.
«Сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Валя моя, если бы я умела плакать».
В 22 года, конечно, еще бывают отголоски юношеских депрессий. Записывать эти выкрики — дело темперамента и вкуса. В ее случае — литературного вкуса. В 22 года Толстой начал писать «Детство».
За границу не поеду, что там делать! А дней через 10 буду опять в Слепневе. Если даст Бог, помру, если нет — вернусь в Петербург. Лето у меня вышло тревожное: мечусь по разным городам, и везде страшно пусто и невыносимо. Мне сказали, что издание «Четок» придется повторить.
Письмо А.А. — М. Л. Лозинскому из Киева
Придется повторить… Какая страшная пустота и невыносимость…
Но она невыносима в своем позерстве, и если сегодня она не кривлялась, то это вероятно, оттого, что я не даю ей для этого достаточного повода.
Может быть, Вы знаете, что я ПОСЛЕДНЯЯ ХЕРСОНИДКА, т. е. выросла у стен древнего Херсонеса (т. е. с 7 до 13 лет проводила там каждое лето).
Себя также она называет «чингизидкой» — но это отдельная тема.
Пишет мужу только что умершей сестры Инны о своих усадебных страстях. Ей семнадцать лет, но тон и вкус не изменятся и через шестьдесят лет.
Перед своими домашними я читала это письмо «с выражением», попробуйте и вы — получается очень смешно (речь идет о нелюбимом Николае Гумилеве). Важно удерживать «дворянскую» интонацию.
«Как вы думаете, что скажет папа, когда узнает о моем решении? Если он будет против моего брака, я убегу и тайно обвенчаюсь с Nicolas. Уважать отца я не могу, никогда его не любила, с какой же стати буду его слушаться. Я стала зла, капризна, невыносима. О, Сережа… Если я буду жить в будущем году в Петербурге, вы будете у меня бывать, да? Не оставляйте меня, я себя ненавижу, презираю. Скорее бы кончить гимназию. Здесь душно! Я сплю 4 часа в сутки вот уже 5-й месяц».
«Я увидела страшной северную Францию из окон вагона. И я подумала: «Такое небо должно быть над генеральным сражением» (день, конечно, оказался годовщиной Ватерлоо, о чем мне сказали в Париже)».
Слово «страшный» — ключевое. Так она пишет, став постарше — это шестидесятые годы.
«Это Вам почему-то пришло в голову показать мне сквозь беспощадное солнечное сияние страшный фон моей жизни и моих стихов».
Зимой 1915—16 гг. приезжал В. Иванов в Петербург. На собрании Ревнителей художественного слова в «Аполлоне» встретился с Николаем Степановичем и с АА. АА была в трауре. А Вячеслав Иванов, решив, по-видимому, что АА так оделась из «манерности», спросил ее, почему у нее такое платье? АА ответила: «Я в трауре. У меня умер отец…» В. Иванов сконфужен был и отошел в сторону.
Хорошо она его отбрила, можно запомнить на лет 10–12. А почему он, кстати, подозревал ее в манерности?
«Как легко и свободно я сказала трем парням, которые приехали ко мне за стихами: «Все равно не напечатаете». Вот это жизнь, достойная порядочного человека! А теперь… Тогда я дала им совсем новый «Летний сонет» и еще что-то. Значит, скоро 10 лет, как я снова печатаюсь. Ну и путы же это…»
Она метит все географические и топографические объекты, которые имели несчастье попасться ей на жизненном пути — несчастье, потому что метку получали несуразную: бессмысленную, ни метафорически, ни метафизически не связанную с объектом. Принцип один — чтобы было сказано красиво. «Все места, где я жила, уничтожены» — не уничтожено ни одно; «Все дощато, гнуто» — на месте каменных карьеров; полуграмотное описание Венеции, парижской зимы — и т. д. до бесконечности. Все, что она ни говорит о жизни и местах этой жизни, — сказано для того, чтобы сказать красиво.
Черное море любит больше Средиземного (Ривьера).
В Италии была 20 дней. Средиземное море видела неделю — в Генуе.
АА подарила мне свою фотографию и надписала: «Non dolet, 9 февраля 1926» (Не больно).
Интересничанье уже совсем перешло в пошлость. Ну не больно, так и не больно. Надписывает так свою фотографию — «Не больно», а ведь 38 лет уже. Она ничем не отличается от себя шестнадцатилетней и ничем — от семидесятилетней.
1914 год.
