В «летописях жизни и творчества Анны Ахматовой» упоминаний о попытках самоубийства Гумилева — 3. Источник во всех случаях один — Анна Андреевна.
То, что это цитата из Аманды Хейт, можно узнать по временной координате — «на Пасху». Это был уже период, когда она по контракту о поддержании брэнда должна была именно в таких терминах сообщать даты.
А по существу — типичное для ахматоведения дело: в «Летописях» указывать как факт роскошные «воспоминания» самой Ахматовой.
«Тут мне и представили Владимира Владимировича. Молодой, беззубый. Он очень настойчиво упрашивал меня прийти на премьеру, но я не могла».
Маяковский очень упрашивал — как он упрашивал Николая Гумилева познакомиться с ним (тот не хотел и ставил условия), и Анну Ахматову — чаще встречаться.
Директор музея встретила ее с обычной для себя приветливостью. Анна Андреевна величественно поздоровалась с ней. Я попросила Анну Андреевну рассказать о встречах с Маяковским. «Встреч было наперечет, но всегда у Маяковского в те ранние годы была заинтересованность в этих встречах и, оставшееся неосуществленным, желание их углубить».
Что же помешало их углубить? Может, все-таки недостаточная заинтересованность?
О Блоке:
«…Я, например, была у него, по его настойчивому приглашению, желанной гостьей».
Ахматовой не повезло — все якобы настойчиво зазывали ее к себе, но свет увидели не только ее благоуханные легенды, но и записки других современников.
Вот рассказ самого Блока:
«Ахматову я знаю мало. Она зашла ко мне как-то в воскресенье (см. об этом ее стихи), потому что гуляла в этих местах, потому что на ней была интересная шаль, та, в которой она позировала Альтману».
Анна Андреевна рассказала, как в Ленинграде она шла по улице и почему-то подумала: «Сейчас встречу Маяковского». И вот идет, и говорит, что думал: «Сейчас встречу Ахматову». Он поцеловал ей обе руки и сказал: «Никому не говорите».
Ну прямо как Христос: идите и никому не рассказывайте. А почему бы и не рассказать, люди публичные.
Она всегда, когда ей нечего рассказать о встречах с великими (никаких встреч, никаких дел, никаких диалогов, никаких отношений), рассказывает совершенно незначительные, непроверяемые, но однозначно свидетельствующие о близости, взаимном уважении и притяжении, рассказы. Выдуманные, скорее всего, истории. Тем более что прием повторяется не раз.
О Модильяни.
Рассказывала: «Когда в Париже я его первый раз увидела, подумала сразу — какой интересный еврей. А он тоже говорил (может, врал?), что, увидев меня, подумал: какая интересная француженка».
А может, врала?
Какая же русская, вернувшись из-за границы, не рассказывает, что ее принимали в третьей стране за француженку?
Сомнительная сценка должна показать широту взглядов Анны Андреевны, не побрезговавшей познакомиться с то ли итальянцем, то ли французом Модильяни. Правда, поскольку Модильяни действительно был евреем, то Анна Андреевна обнаруживает не очень похвальную в приличном обществе фенотипическую наблюдательность — и только. Большего интереса данное «воспоминание» не представляет.
Волков: Существует рисунок Модильяни (вероятно, 1911 года), изображающий Ахматову. По словам Ахматовой, этих рисунков было шестнадцать. В воспоминаниях Анны Андреевны о судьбе рисунков сказано не совсем понятно: «Они погибли в Царскосельском доме в первые годы революции». Анна Андреевна говорила об этом подробнее?
Бродский: Конечно, говорила. В доме этом стояли красногвардейцы и раскурили эти рисунки Модильяни. Они из них понаделали «козьи ножки».
Волков: В ахматовском описании этого эпизода чувствуется какая-то уклончивость, необычная даже для Анны Андреевны.
Никто этих шестнадцати рисунков не видел. Красногвардейцев, раскуривающих «козьи ножки», — тем более. «Подробности» же, заключающиеся только в факте «козьих ножек», повторяются неоднократно, но достоверностью не обрастают.
«Бег времени» — суперобложка украшена рисунком Модильяни.
«Существует лишь один этот рисунок — ваш портрет, сделанный Модильяни, или их больше?» — «Было около двадцати». — «А где остальные?» Отвечает не сразу. Отвечает спокойно: «Остальные выкурили солдаты в Царском селе во время гражданской войны».
У Ахматовой было вполне цивилизованное понимание стоимости объектов культуры и искусства (уже в двадцатые годы она грамотно распродавала свой литературный архив), и она разбиралась в рыночной ситуации. Если бы эти рисунки существовали, она никогда не бросила бы их на произвол судьбы. Для этого у нее была также интуиция. Сейчас иногда утверждается, что эти рисунки всплыли в Европе. Как они туда попали? Какие-то некультурные солдаты крутили из них «козьи ножки», а какие-то, более искушенные, чем Ахматова, чем парижские коллекционеры, которые в это время еще не разобрались в Модильяни, решили их спасти и украсть? Предпочли нетрадиционные рисунки неизвестного художника письмам вполне известного Александра Блока?
АА рассказывала об архиве своем и Николая Степановича в Царском Селе, в сундуке. В декабре 1917 года АА съездила в Царское Село и взяла из этого сундука много писем, материалов — и своих, и Николая Степановича. Привезла их в Петербург. А в 1921 году, уже когда Николай Степанович был арестован, она опять поехала в Царское Село. В доме уже было учреждение (Рабкрин). Она прошла наверх. Сундука уже не было, а бумаги валялись на полу — несколько писем Блока и т. д. АА, не имея возможности взять все, взяла только самое необходимое.
Ни о каких пропавших рисунках в те времена не вспоминается.
Но впоследствии рисунков Ахматовой было уже мало — она заговорила еще и о письмах Модильяни — которые, естественно, тоже не сохранились.
Не был включен в мемуары о Модильяни — то ли просто не нашлось подходящего места, то ли
